813

По сути, надеялись только на Люпена и на его обычай брать в судьи своих деяний общественность. Что он собирается делать? Как сможет отвести грозившую ему страшную опасность? Да и отдавал ли он себе в ней отчет?

В четырех стенах камеры № 14 заключенный задавал себе примерно такие же вопросы, но он-то был движим не праздным любопытством, а реальной тревогой и ежеминутным страхом.

Он ощущал себя непоправимо одиноким, с беспомощными руками, беспомощной волей, беспомощным умом. Каким бы ловким, изобретательным, бесстрашным, героическим он ни был, это ничего не значило. Борьба продолжалась за пределами досягаемости. Теперь роль Люпена была кончена. Он собрал детали и натянул все пружины огромной машины, которая должна была обеспечить, должна была в какой-то мере механически дать ему свободу, а у него не было возможности совершить ни единого движения, дабы усовершенствовать свое творение и присматривать за ним. В назначенную дату должен состояться запуск механизма. Но до тех пор могло произойти множество неблагоприятных случайностей, возникнуть множество препятствий, а у него не будет средства устранить эти случайности, сгладить препятствия.

Люпен пережил тогда самые горестные часы своей жизни. Он усомнился в себе. Он задавался вопросом, не придется ли ему гнить в кошмаре каторги.

Не ошибся ли он в своих расчетах? Не ребячеством ли было верить, что в назначенную дату произойдет событие, которое обеспечит ему свободу?

– Безумие! – воскликнул Люпен. – Мое рассуждение ошибочно… Как можно уповать на подобное стечение обстоятельств? Достаточно ничтожной мелочи, чтобы разрушить все… какой-нибудь песчинки…

Смерть Стейнвега и исчезновение документов, которые старик должен был ему передать, его ничуть не беспокоили. Без документов в крайнем случае можно было бы обойтись: с помощью нескольких слов, сказанных ему Стейнвегом, посредством проницательности и умения он восстановит содержание писем императора и составит план баталии, которая принесет ему победу. Но он думал о Херлоке Шолмсе, который находился там, в эпицентре битвы, и который, обнаружив письма, сможет таким образом уничтожить столь терпеливо возводившееся сооружение.

И еще он думал о Другом, беспощадном враге, затаившемся вблизи тюрьмы, возможно, скрывавшемся в самой тюрьме: тот угадывал потаенные планы Люпена даже прежде, чем они успевали возникнуть в тайниках его мысли.

Семнадцатое августа… Восемнадцатое августа… Девятнадцатое… Еще два дня… Скорее, два столетия! О! Нескончаемые минуты! Обычно такой спокойный, хладнокровный, такой изобретательный затейник, Люпен нервничал, чувствуя то возбуждение, то подавленность. Бессильный против врага, страшно подозрительный, угрюмый.

Двадцатое августа…

Ему хотелось действовать, а он не мог. Как бы там ни было, он не обладал возможностью приблизить час развязки. Неизвестно, настанет ли эта развязка, но у Люпена не будет уверенности до того момента, как истечет последний час последнего дня вплоть до последней минуты. Лишь тогда он осознает окончательный провал своей комбинации.

– Провал неизбежен, – не переставал повторять он, – успех зависит от чересчур зыбких обстоятельств и может быть достигнут лишь с помощью чрезвычайно тонких психологических приемов… Нет сомнений, что я заблуждаюсь относительно достоинств и значимости моих средств… И тем не менее…

К нему возвращалась надежда. Он взвешивал свои шансы. Внезапно они казались ему реальными и потрясающими. Событие должно было произойти так, как он его предвидел, и по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно…

Да, неизбежно. Однако лишь при условии, что Шолмс не отыщет тайник…

И снова он думал о Шолмсе, и снова его одолевало неизбывное уныние.

Последний день…

Проснулся Люпен поздно, после ночи скверных снов.

В тот день он никого не видел, ни следователя, ни своего адвоката. Послеполуденное время тянулось томительно и медленно, и наступил вечер, сумрачный вечер в камере… Его лихорадило. Сердце металось в груди, словно испуганный зверек…

И неотвратимо проходили минуты…

В девять часов – ничего. В десять часов – ничего.

Всеми своими нервами, натянутыми, словно тетива лука, Люпен вслушивался в неясные шумы тюрьмы, пытаясь уловить сквозь неумолимые стены все, что могло пробиться с воли.

Но зачем? Разве не все кончено?

– А-а! – воскликнул он. – Я схожу с ума. Пусть все это кончится! Так будет лучше. Я снова начну, но по-другому… попробую что-то другое… Только я не могу больше, не могу.

Обхватив голову руками, он сжимал ее изо всех сил, замкнувшись в самом себе и сосредоточив свою мысль на одном, словно хотел наяву воспроизвести событие потрясающее, ошеломляющее, недопустимое, с которым он связывал свою независимость и успех.

– Надо, чтобы это случилось, – прошептал он, – так надо, и надо не потому, что я этого хочу, но потому, что это логично. И это случится… Это случится…

Он бил себя кулаками по голове, и безумные слова готовы были сорваться с его губ…