99 дней

Гейб, оставшись, возможно, впервые за весь вечер один, расположился на садовом стуле, небрежно держа в руке почти допитую бутылку пива. Выгибаю брови. Их родители никогда не были строгими, а когда умер Чак, Конни вообще махнула рукой на дисциплину – хотя, будь он жив, мне кажется, они бы все равно придерживались правила «лучше дома, чем где-то еще». Но когда он выпрямляется, я понимаю, что он пьянее, чем разрешается для семейного междусобойчика.

– Привет, – говорю я ему, присев на край стула. – Мне, похоже, надо продумать альтернативный маршрут домой, да?

Гейб хмурится, изображая оцепенение, а потом улыбается.

– Мне… точно не стоит садиться за руль, – радостно говорит он, берет меня за руку и тянет к себе, тепло его тела проникает сквозь его футболку и мою. – Но я найду, кто тебя отвезет.

– Я могу взять твою машину, – предлагаю я. – А завтра верну ее перед работой или…

Гейб качает головой.

– Мне завтра открывать магазин, – сообщает он, а потом до него как будто доходит: – Уф, мне завтра открывать магазин, вот я дурак, с похмелья же. Так, давай посмотрим…

– Я могу ее отвезти.

Я цепенею и, резко повернувшись в темноте, вижу Патрика, убравшего руки в карманы, с тем же тяжелым, незнакомым взглядом, к которому я уже привыкла, словно мы ни разу не спали летом на сеновале и не признавались друг другу в самых кошмарных страхах. Он почесывает укус комара на локте.

Чувствую, что бледнею, сидя на стуле. Я целенаправленно избегала его весь день, хотела дать ему как можно больше пространства – насколько это было возможно после того, как появилась на его вечеринке.

– Патрик, – я сглатываю, – ты не обязан этого делать.

Но он уже развернулся в сторону подъездной дорожки, в руке бряцают ключи от машины.

– Ты идешь? – зовет через плечо.

День 28

Судя по часам на приборной панели, я сажусь в «Бронко» рядом с Патриком в половину первого ночи и копошусь с ремнем, пока не слышу знакомый щелчок, как и миллион раз до этого. Именно об этой машине я думаю, когда вспоминаю семью Доннелли: в которой возила нас Конни, в которую мы забивались утром, чтобы в полудреме добраться до школы. Мы даже забирались на крышу и смотрели на кометы.

– Спасибо, что выручаешь меня, – говорю я, сглотнув странный ком воспоминаний, возникший в горле, когда Патрик выруливает с подъездной дорожки. – Правда, не стоило этого делать.

Он следит за дорогой, приборная панель отбрасывает на лицо красный свет. На его носу рассыпалось несколько веснушек.

– Знаю, – вот и весь его ответ.

Мы едем в тишине до самого маминого дома, радио выключено. По обеим сторонам дороги к обочине жмутся деревья. Фары широкими белыми полосами прорезают темноту. Больше машин на дороге нет, только я и Патрик; открываю рот и снова беспомощно его закрываю. Что я могу сказать? Что могу сказать важного?

После, казалось бы, вечности Патрик заезжает на извилистую подъездную дорожку, «Бронко» останавливается сбоку от дома.

– Ну, вот, – говорит он, передернув плечами, руки свободно лежат на руле. Это его первые слова с тех пор, как мы выехали с фермы. – Увидимся, наверное.

– Ага. – Автоматически киваю, как робот или марионетка. – Хорошо. Спасибо. Серьезно. Я… Да, серьезно. Спасибо.

– Не за что, – бормочет Патрик. Он едва дожидается, когда я выйду из машины, и выезжает, но удивляет меня тем, что давит на тормоз на полпути к дороге.

– К черту все, – говорит он, выбравшись и захлопнув дверь «Бронко», и в три больших шага сокращает дистанцию между нами. – К черту все. Ненавижу это.

– Патрик. – Мое сердце колотится в горле, быстро и безумно. Я еще даже ни шага не сделала. – Какого черта?

Патрик качает головой.

– Ненавижу это, – повторяет он, оказавшись возле меня – когда он так близко ко мне, я чувствую его запах, теплый и знакомый. – Господи, Молс, как ты можешь это терпеть? Просто сидя в одной машине с тобой, мне хочется содрать с себя кожу. Я, черт побери, ненавижу это. Правда.

Ошарашенно смотрю на него и не понимаю, это просто взрыв эмоций или направленный конкретно на меня. Не понимаю, что делать дальше: извиниться перед ним, накричать в ответ или поцеловать его крепко и открыто прямо там, где мы стоим.

Если он мне позволит. А если позволит? Почему часть меня хочет этого, хотя я чувствую, что влюбляюсь в Гейба?

– Я тоже это ненавижу, – наконец признаюсь я. Десять лет истории давят изнутри на грудную клетку, словно там расширяется время. В стотысячный раз жалею, что не знаю, как поступить правильно. – Мне так жаль, я…

– Я не хочу слышать твои извинения, Молс. – Господи, судя по голосу, он так измучен. И словно старше, чем мы есть на самом деле. – Я больше не хочу чувствовать это. – Патрик качает головой. – Хочу… хочу… – Он замолкает. – Забудь, – продолжает он, будто внезапно опомнился, будто очнулся ото сна. – Это было так глупо, не знаю. Я хотел убедиться, что ты доберешься до дома, что ты дома. Как я и говорил, увидимся.

– Подожди, – говорю слишком громко, голос разносится по тихому двору. – Подожди.