99 дней

– Слушай, ты можешь со мной поговорить? – спрашиваю его, все еще пытаясь не повышать голос – вечеринка проходит бурно, но дверь приоткрыта. Я как будто все лето провела, постоянно волнуясь, что кто-то подслушает. – Лето почти закончилось, понимаешь? И я не… Я люблю тебя и беспокоюсь о тебе, и не хочу…

– Ты любишь меня и беспокоишься обо мне. – Патрик фыркает. – Хорошо.

– Да! – восклицаю я, раздосадованная таким пренебрежением. – Тогда какого черта я занималась с тобой всем этим? Зачем мне рисковать Гейбом?

– Я не знаю. Почему ты сделала это в прошлый раз? – спрашивает Патрик. – Потому что тебе нравится внимание. Вот в чем дело. Ты – отрава, ты хочешь…

– Можешь говорит потише? – шиплю я, но слишком поздно – Тесс распахивает дверь до конца, в руке новая бутылка пива.

– У вас все хорошо? – спрашивает она.

Позади нее Гейб.

– Что происходит? – спрашивает он.

Патрик сосредотачивает все свои силы на ответе.

– Почему бы тебе не спросить об этом свою девушку? – злобно предлагает он. – И пока ты здесь, почему не спросишь ее, какого черта она делала, пока все это время трахалась с тобой?

Замираю в полном ужасе. Патрик проталкивается мимо нас. Но Гейб хватает его за руку, чтобы не ушел, и младший брат бросается на него, его кулак с тошнотворным хрустом вписывается в лицо Гейба, как в каком-то фильме. Тесс кричит. Гейб бьет в ответ. И я делаю единственное, что приходит мне в голову, единственное, что мне отлично удавалось всю мою жизнь.

Я бегу.

День 86

Я не могу…

Я не хотела…

Боже мой, боже мой, боже мой.

День 87

За ночь во мне как будто взрывается что-то тяжелое и ядовитое, гнойник или опухоль. Просыпаюсь, рыдая в матрас, и не могу остановиться.

Я все испортила, все уничтожила.

Ты – отрава. Грязная шлюха.

Лежу, свернувшись в клубок и сотрясаясь, как дурацкий герой трагедии Шекспира, безумная Офелия, которая ест свои волосы. Но в итоге из-за всех этих слез чувствую себя отвратительно, как будто вот-вот стошнит, поэтому заставляю себя сходить в ванну. Там меня и обнаруживает мама, когда поднимается ко мне несколько минут – или часов – спустя, не знаю точно.

– Что случилось? – сразу же спрашивает она, забегает внутрь и падает на пол рядом, затем обхватывает меня за плечи и крепко обнимает. От нее пахнет сандаловым деревом, кардиган кажется мягким и прохладным на моей влажной покрытой пятнами коже. – Молли, детка, что произошло? Что случилось?

Я удивленно смотрю на нее сквозь слезы, моргая: даже до того, как наше общение в этом доме сошло на нет, мы особо не обнимались. Это совокупность всего физического контакта за целое лето, и от этого мне еще больше хочется плакать, еще сложнее отвечать ей. Мое дыхание похоже на дрожащий хрип, меня как будто физически раздавили, как поступали с ведьмами в Массачусетсе, когда им на грудь складывали каменные плиты. Я словно бегу марафон, к которому совсем не готовилась.

– Молли, детка, – повторяет она. Чувствую ее теплое дыхание на виске. Ее как будто охватил странный прежде спящий инстинкт: она гладит мои волосы и спину, а такого не было с тех самых пор, как я была очень, очень маленькой. – Тс-с. Все хорошо, – обещает она. – Я здесь, твоя мама здесь. Все в порядке.

Твоя мама здесь. Все в порядке.

То же самое она говорила тем вечером, когда я рассказала ей про Гейба. Я сломалась и пришла к ней в кабинет, чувствуя себя последним человеком на земле. Я думала, что именно это опрокинуло все костяшки домино, что этого не случилось бы, если бы она не использовала меня.

Теперь же я не уверена.

Похоже, наши мысли сходятся, потому что мама отстраняется и качает головой.

– Можешь не рассказывать, – тихо говорит она, и это похоже на отпущение грехов. – Можем просто посидеть здесь. Можешь не рассказывать.

И мы, две представительницы семейства Барлоу, просто сидим на полу возле ванны, на прохладной и чистой плитке. Слезы наконец высыхают. Никто из нас не произносит ни слова.

День 88

Грустная и вялая, спускаюсь на пробежку следующим утром. Туман клубится над озером, словно облака. Едва успеваю выйти за дверь, как уже замерзаю.

В этот раз не яйца покрывают мамин дом, липкие и мерзкие. А туалетная бумага.

Туалетная бумага, которая вымокла за ночь.

Сажусь на лужайку, заметив ее: рулоны супервпитывающей двухслойной бумаги промокли и комками липнут к черепице, ставням и витиеватому орнаменту. Она засоряет все водостоки. Свисает с деревьев.

– Ну-у, – говорит мама, попивая кофе; она вышла, услышав в открытое окно мой смех, безумный хохот, который не похож на мой обычный. Я всхлипываю разок, когда она выходит за порог, чтобы осмотреться, и беру себя в руки. Мокрая трава намочила все шорты. – Мы должны дать ей очки за постоянство.

– Мам, – огрызаюсь я, и в этот раз она смягчается. Протягивает мне руку, чтобы помочь подняться. – Можешь позвонить Алексу, – говорю ей. – В этот раз можешь вызвать его. Я сдаюсь.

Мама с сочувствием смотрит на меня, ее тонкие руки оказываются на удивление сильными.