99 имен Серебряного века

В 1888, 1892, 1896, 1904 и 1910 годах выходят поэтические сборники Мережковского. Михаил Кузмин отметил, что по корням, по приемам поэзии стихи Мережковского напоминают Полонского, Фофанова и Надсона. «Мысль его почти всегда ясна, стихом он владеет прекрасно», — отмечал другой критик. Вот, к примеру, отрывок из стихотворения «Парки» (1892):

Мы же лгать обречены:
Роковым узлом от века
В слабом сердце человека
Правда с ложью сплетены.

Лишь уста открою — лгу,
Я рассечь узлов не смею,
А распутать не умею,
Покориться не могу…

Даже по этим строчкам видно, что стихи Мережковского чересчур рассудочные, не эмоциональные, поэтому Мережковский как поэт стоит во втором или третьем ряду среди пиитов Серебряного века. Проницательный Аким Волынский не зря упрекал Мережковского в отсутствии живого, искреннего чувства, в «претенциозной аффектации», в «сухой и раздражающей дидактике».

Возможно, это чувствовал и сам Мережковский. К середине 90-х годов он почти перестает писать стихи, выступает как прозаик, критик, публицист, переводчик (переводит Эсхила, Софокла, Еврипида и других мастеров культуры). Отходит от модернизма и декаданса и ищет «новой веры, новой жизни». Его новая идейная и творческая гавань — религиозность. Как пишет Юрий Терапиано:

«Мережковский по своей натуре был эсхатологом.

Идея прогресса, рая на земле без Бога, а также всяческое устроение на земле во всех областях, вплоть до „совершенного искусства“, „полного научного знания“, а также личного спасения души в загробном мире, — для Мережковского — „мировая пошлость и плоскость, измена Духу“».

А вот что отмечала Зинаида Гиппиус в биографической книге «Дмитрий Мережковский»: «Живой интерес ко всем религиям, к буддизму, к пантеизму, к их истории, ко всем церквам, христианским и не христианским равно. Полное равнодушие ко всей обрядности…»

Вот отрывок из стихотворения Мережковского «Бог»:

Я Бога жаждал — и не знал;
Еще не верил, но, любя,
Пока рассудком отрицал, —
Я сердцем чувствовал Тебя.
И Ты открылся мне: Ты — мир.
Ты — все. Ты — небо и вода,
Ты — голос бури, Ты — эфир,
Ты — мысль поэта. Ты — звезда…

Георгий Адамович отмечал, что Мережковский «думал о Евангелии всю жизнь и шел к „Иисусу Неизвестному“ („Иисус неизвестный“ — один из центральных философских трудов Мережковского, изданный в Белграде в 1832–1934 годах в трех томах). Мережковский считал, что исторически христианство себя исчерпало, и человечество стоит на пороге царств „Третьего Завета“, где произойдет соединение плоти и духа.

Эту теорию дуализма (человек состоит из духа и плоти) Мережковский варьировал во многих своих статьях и книгах, в частности в исследовании о Толстом и Достоевском. Язычество, по мнению Мережковского, „утверждало плоть в ущерб духу“, и в этом причина того, что оно рухнуло. Христианство церковное выдвинуло аскетический идеал „духа в ущерб плоти“, и оно подошло к своему концу. Очередь теперь за „вторым Христом“, который соединит плоть и дух.

Обо всем этом говорилось и дискутировалось в доме Мережковских. В начале XX века в Петербурге находились два центра интеллектуальной жизни: „Башня“ Вячеслава Иванова и салон Мережковских.

В своей супруге Зинаиде Гиппиус Мережковский нашел ближайшего соратника, вдохновительницу и участницу всех своих идейных и творческих исканий. Это был надежный и прочный союз (и что удивительно: без плотского фундамента!). „Они сумели сохранить каждый свою индивидуальность, не поддаться влиянию друг друга… Они были „идеальной парой“, но по-своему… Они дополняли друг друга. Каждый из них оставался самим собой“, — вспоминала Ирина Одоевцева.

Из воспоминаний Юрия Терапиано: „…в личности Мережковского было нечто большее, чем то, что ему удавалось выразить в его книгах. Именно поэтому умнейшая и очень острая Гиппиус в какие-то самые важные моменты пасовала перед Мережковским, уступала ему — она понимала, что от некоторых слов его, от некоторых его замечаний или идей чуть ли не кружилась голова, и вовсе не потому, чтобы в них были блеск и остроумие, о, нет, а оттого, что они будто действительно исходили из каких-то недоступных и неведомых других сфер. Как знать, может быть, бездны и тайны были для него в самом деле родной областью, а не только литературным приемом?“

А вот свидетельство Андрея Белого: „Здесь, у Мережковского воистину творили культуру, и слова, произносимые на этой квартире, развозились ловкими аферистами слова. Вокруг Мережковского образовался целый экспорт новых течений без упоминания источника, из которого все черпали. Все здесь когда-то учились, ловили его слова“.