99 имен Серебряного века

В августе 1909 года в «Аполлон» пришло письмо: неизвестная доселе поэтесса предлагала Сергею Маковскому, редактору журнала, свои стихи, исполненные с изысканной грацией. Так явилась миру Черубина де Габриак, испанка 18 лет, ревностная католичка, с бронзовыми волосами. Поэтесса призывала:

Люби меня! Я всем близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

Маковский был в восхищении. Его пленили не только стихи, но и сам антураж посланий: письма приходили на роскошной, с траурной каймой, бумаге, пропитанной тонкими духами и переложенной различными засушенными травками.

И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Как тонко имя Черубины?

Все «аполлоновцы» были влюблены в загадочную Черубину. Вячеслав Иванов с восторгом говорил о ее «мистическом эросе», Константин Сомов мечтал написать ее портрет. В конце концов мистификация раскрылась: под маской Черубины скрывалась переводчица и поэтесса Елизавета Дмитриева, невысокая полная темноволосая и прихрамывающая (последствие туберкулеза) женщина, и, разумеется, совсем не испанка. Придя на квартиру Маковского, Дмитриева обратилась к собравшимся поэтам с взволнованно-сбивчивым монологом:

«Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что все открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною „я“, которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя…»

Затем выяснилось, что весь этот розыгрыш со сменой имени придумал Максимилиан Волошин, который летом 1909 года в Коктебеле обратил внимание на скромную студентку университета, изучавшую старофранцузскую и староиспанскую литературу, Лизу Дмитриеву. Она мечтала напечататься в престижном «Аполлоне», но не знала, как открыть туда дверь. И тогда на помощь пришел Волошин, большой выдумщик и фантазер.

Задуманная Волошиным мистификация имела под собой основание. Елизавета о своей семье говорила так: «Небогатая дворянская семья. Много традиций, мечтаний о прошлом и беспомощность в настоящем…» Любимые ее герои с детства — Дон Кихот и Дульцинея Тобосская, Прекрасная Дама «Рыцаря печального образа». Дмитриева получила блестящее образование, училась в Сорбонне и была пропитана духом испанской литературы. Марина Цветаева отмечала, что у Дмитриевой был «нескромный дар» и что Волошин дал этому дару «землю, то есть поприще». Другими словами, на дарованной ей испанской земле Черубина удивила всех исполнением поэтического фламенко.

Когда все открылось, в возникший скандал был вовлечен Николай Гумилев. На черубининой почве произошла ссора Гумилева с Волошиным, которая закончилась 22 ноября 1909 года дуэлью, к счастью, не роковой.

У Дмитриевой с Гумилевым был роман со «звонкой страстью». 25 мая все того же 1909 года они вместе отправились на поезде в Коктебель, к Волошину.

«Все путешествие туда, — вспоминала Дмитриева, — я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его „Гумми“, не любила имени „Николай“, а он меня, как зовут дома, „Лиля“ — „имя похоже на серебристый колокольчик“, как говорил он…».

Весь июнь они провели вместе в Коктебеле: вели литературные беседы, купались, прогуливались в горах и предавались любви. А уж потом, в Петербурге, произошла ссора Гумилева с Волошиным. Но до этого в Коктебеле небо было безоблачным и ярким.

Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.

От поцелуев губы
только алей и нежней… —

писала Дмитриева позднее и при этом вздыхала:

Погас уже четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и меда
был нашей встречи час.

Но, как это часто бывает: не сладилось — не слюбилось. В декабре 1909 года Гумилев сделал предложение Анне Ахматовой, и она его приняла. А Лиля, хоть и вышла в 1911 году замуж за инженера Васильева, забыть Гумилева не смогла. «Почему я так мучила Николая Степановича? — терзалась она. — Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них, верно, любила одного, другая другого… О, зачем они пришли и ушли в одно время!.. До самой смерти Николая Степановича я не могла читать его стихов, и если брала книгу — плакала весь день… Две вещи в мире для меня всегда были самыми главными — стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Николаю Степановичу: у меня были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их».