99 имен Серебряного века

Возвращаясь к творчеству Дмитриевой-Васильевой, следует напомнить, что в одном из писем к Волошину она признавалась: «Черубина для меня никогда не была игрой». И в другом — «…все же корни мои в „Черубине“ глубже, чем я думала». Однако время Черубины неумолимо прошло. Экс-Черубина познакомилась с Самуилом Маршаком, и он увлек ее в детскую литературу. В 1922 году вышел их совместный сборник «Театр для детей».

А затем пошли и вовсе недетские времена, а взрослые игры карательного органа по имени ГПУ. Елизавете Ивановне припомнили ее приверженность антропософии и ее поездки до революции по заграницам. Последовали обыск, арест и высылка по этапу на Урал. Все творчество ее было разом перечеркнуто, и в издательстве «Узел» был рассыпан уже сверстанный сборник стихов «Вереск».

В ссылке в Ташкенте Дмитриева-Васильева написала цикл стихотворений «Домик под грушевым деревом» от лица вымышленного поэта Ли Сян Цзы — последняя, прощальная мистификация Черубины.

Она мечтала вернуться в любимый ею Петербург.

Как любили мы город наш серый,
как гордились мы русским стихом…
Так не будем обычною мерой
измерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,
сколько раз, проезжая по ней,
восхищались мы гибкостью ямба
или тем, как напевен хорей.

Накануне мучительной драмы…
Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
над канавкой из Пиковой Дамы
пролетел петербургский лихач…

Ее мучили видения прошлого и болезнь (рак печени). Незадолго до смерти она написала:

Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест…):
вода в Неве еще осталась синей?
У Ангела из рук еще не отнят крест?

Больная и измученная Черубина умерла в больнице в 41 год. Вода в Неве оставалась синей. Ангел продолжал держать крест. Но на Дворцовой площади реяли красные знамена…

ЧЕХОВ Антон Павлович 17(29).I.1860, Таганрог — 2(15).VII.1904, Баденвейлер, Германия

Чехов — давно открытая Америка. Материк, вдоль и поперек исхоженный читателями, изученный специалистами. Ничего нового не откроешь и не скажешь. Поэтому повторим то, что уже известно.

Юлий Айхенвальд определял творчество Чехова, как плачущую и поющую скрипку, грустную и сладостную.

«Сердце человека обречено на то, чтобы разрываться. Оно не только, по слову немецкого поэта, не имеет голоса в зловещем совете природы, но даже и вне стихии, в своих человеческих делах, бьется болью. Ибо жизнь, как она и отразилась в книгах Чехова, представляет собою обильный выбор всякого несчастия и нелепости. Чехов показал ее в ее смешном, в ее печальном, в ее трагическом обликах. У него есть ужасы внешнего сцепления событий, капризные и страшные выходки судьбы; у него еще больше незаметного внутреннего драматизма, имеющего свой источник хотя бы в тяжелом характере человека, — например, в злобной скуке того же мужа, который запретил своей жене танцевать и увез ее домой в разгар веселого уездного бала. Вообще, вовсе не должна разразиться какая-нибудь особая катастрофа или тяжелая „воробьиная ночь“ жизни, вовсе не должна произойти исключительная невзгода, для того чтобы сердце исполнилось тоски. Чехов занят больше статикой жизни и страдания, чем их бурной динамикой. В самом отцветании человеческой души, в неуклонном иссякании наших дней, таится уже для него горький родник страдания, и разве это не горе, что студент Петя Трофимов, недавно такой цветущий и юный, теперь носит очки, и смешон, и невзрачен и все говорят ему: „отчего вы так подурнели? отчего постарели?..“

И страница за страницей, рассказ за рассказом тянется эта безотрадная панорама, и когда полное собрание сочинений Чехова, в таком странном соседстве с „Нивой“, впервые сотнями тысяч экземпляров проникло в самые отдаленные углы русского общества и сотни тысяч раз повторилась участь рядового Гусева, под которого нехотя и лениво подставляет свою пасть акула, — тогда многие, вероятно, лишний раз почувствовали испуг и недоумение перед кошмаром обыденности. Вот, например, люди сидят и играют в лото, и вдруг раздается выстрел — это лопнуло что-нибудь в походной аптеке или это разбилось человеческое сердце?..» (Ю.Айхенвальд. «Силуэты русских писателей»).

И еще цитаты из Айхенвальда: «…Вообще, удивительное сочетание объективности и тонко-интимного настроения составляют самую характерную и прекрасную черту литературной манеры Чехова — этих сжатых рассказов, где осторожными прикосновениями взята лишь эманация человеческого, где оно звучит лишь своею „музыкой“…