A&B

— Почему ты так легко отказываешься от того, что тебе с таким трудом досталось? — Она не срывалась на крик и никак, кроме своих сдвинутых бровей, не выказывала своей злости, но бедного снеговика не пощадила. Медленно она ломала его, схватив его средний шар рукой и неторопливо сжимая ее в кулак. Ему было жалко его — они же так старались, когда его делали, но ей, похоже, было все равно.

— Ни от чего я не отказывался. — Голова снеговика, потеряв опору, с глухим звуком упала на землю и распалась на мелкие кусочки. Остался более-менее целым только нижний ком, сделанный им.

— Вот как?! А эта твоя попытка самоубийства что, по-твоему?! — С каждым словом она все сильнее повышала голос, контролируя себя все хуже. — Себастьян, да ты просто трус! Мало того, что ты, не прилагая никаких усилий, сдался. Ведь куда увлекательнее барахтаться в море самобичевания и жалости к себе, чем попытаться жить дальше после всего, да ведь?! Так еще и у самого духу не хватило себе пулю в висок всадить, ты решил сделать это чужими руками!

— Вот не тебе мне об этом говорить, Хикари! — Она задела его за живое. Что-что, а вывести его из себя она всегда умела. — В этом плане мы друг друга стоим, тебе не кажется?!

— Не сравнивай! — Она окончательно уничтожила снеговика, ударив со злости по нему кулаком.

— Ну начинается! Человеку, с рождения не способному чувствовать боль, не дано понять, как ты мучилась, да?! Как я мог понять твои страдания, когда ты корчилась от боли и орала на всю квартиру, чтобы я тебя пристрелил, ведь так ты думаешь?! А ты хоть раз подумала, что чувствую я, слыша твои крики, без возможности хоть как-то тебе помочь? Да я чувствовал себя самым жалким, самым беспомощным созданием на всем белом свете! Все, что я мог, это тупо смотреть, как ты медленно умираешь, и все равно я тебя не пристрелил. А знаешь, почему? Потому что каждый день я надеялся, что ты выкарабкаешься! Каждый чертов день, я просыпался с мыслью, что сегодня тебе должно стать лучше! Но и тут ты решила по-своему! Ты просто сбежала, оставив только эту дрянную записку: «Я так больше не могу. Прости». Черт! Да ты хоть немного обо мне подумала?!

— Все, что я делала, я делала ради тебя, эгоистичная ты тварь!

— Что-то я этого не заметил!

— Лаэр, ты невыносим! Все, иди к черту! — Она энергично встала и, отойдя на метров 15, села к нему спиной.

Он не пошел за ней, зная, что ей нужно время, чтобы успокоится и прийти в себя, да и ему остыть не помешает. «Ну вот зачем я ей это наговорил?» — думал он, расстроено. Он совсем не хотел на нее срываться, просто так получилось. Слишком долго он все копил в себе, слишком долго молчал, но даже сейчас чаша его терпения, наполненная до краев и, казалось, готовая перевернуться, лишь слегка качнулась, обронив только самую малость. Дело совсем не в ней, не в ее поступках или словах; по сути, злился он на себя самого.

Первый звоночек о ее болезни прозвенел, когда ей едва исполнилось 17. В тот вечер все было как обычно, такой привычный бытовой вечер, каких было у них множество: он сидел на диване, щелкал пультом, думая, что посмотреть, она вертелась на кухне, готовя ужин. Вдруг от телевизора его оторвал звук бьющейся посуды и чего-то тяжелого, с грохотом упавшего на кафель. Он влетел на кухню и застал ее на полу без сознания. Обморок. Она быстро пришла в себя, меньше чем за минуту. Очнувшись, она не понимала, что произошло, почему она на полу. Как она сама позже говорила, ее будто выключило; не было ни плохого самочувствия, ни головокружения, ни тошноты, ни каких-то других признаков, что она потеряет сознание. Будто моргнула и открыла глаза уже на полу.