А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

А тут еще он, Франусь, приходит весной на свет, орет благим матом, ручонками за материнскую грудь хватается. Хватается ручонками, сосет, как пиявка, из груди молоко, первыми зубками больно кусается. И загрыз-таки мать, лишил жизни, отправил бедняжку к ангелам. Безрассудливо отправил, жизнь из нее высосал, вогнал в чахотку. Вот мы и остались одни на своем клочке поля, а она там, наверху, у небесных врат бдела над нами. Бдела, молилась, чтобы был у нас хлеб, дерюжные рубахи, яловые сапоги, а порой конфетка и медовый пряник. Теперь небось тоже стоит над нами, поглядывает из-за облачков, благословляет перстами, слезы льет наша святая мать, в ангельском сонме пребывающая.

Так мы и росли, воспитывались в бедности, пока не подросли. А когда вырос Франусь, вымахал ростом с яблоньку, стали мы запрягать в телегу лошаденку и возить в город что бог пошлет: то брусок масла, то три десятка яиц, прессованный творог, хилого куренка, кролика, за уши выволоченного из поры, корзинку с петрушкой, морковью, помидорами, луком, чесноку пару вязок. А на обратном пути Франусь, послюнявив пальчики, считал денежки и в отдельные пачки связывал. На ученье себе собирал, на приданое. Так, скажу я вам, люди добрые, парень с младых ногтей учиться хотел, тянулся к знаниям, столько по ночам при огарке свечи перечитал книг, что чуть не ослеп, да и ослеп бы, если б я его от них не оттащил силком. Без отрыву сидел, денно и нощно, как прикованный, над цифрой, над буквой, над многотомной нашей историей. И, точно об искуплении и вечном спасении, мечтал о городе.

«В город хочу, тятя, в город, папаня», — повторял что ни день и во сне плакал. Ну, я его и отдал в город, в школу, где учат на маляров, чтобы выучился ремеслу и впредь не копался в навозе. А когда он малость возмужал, когда прижился в городе, пообтесался, и стал приезжать ко мне, помогать на уборке хлеба, то, бывало, станет посреди луга, в гуще жита, аж звенящего от кузнечиков, обопрется на косу и так мне скажет: «А девки-то городские с нашенскими не схожи. Белорукие такие, белокожие, все у них из шелка, а то и из атласа. Посидишь с такой рядом, поближе пододвинешься, несмело к себе прижмешь — и конец, потом только о ней и мечтаешь, ночами видишь во сне». Ну, и домечтался проказник, бедняжечка, наяву своей Ады дождался сыночек мой. Сердце у меня сжимается от радости, мои милые, в глазах мутится, будто от солнышка, когда я гляжу на Франуся, свою мечту осуществившего. Так будьте же здоровы, любите друг друга вечно и уважайте отца, который сидит в деревне, в земле за вас копается. О внуках подумайте так же, как я думаю о вас беспрестанно, ночи напролет так и эдак раскидываю, дорогие вы мои, а сейчас я скажу от всего сердца: «Горько, горько, сынок! Ой, горько, невестушка!» Так что поцелуйтеся, чтобы было сладко ныне и во веки веков, аминь.

Следом за отцом, купленным для свадьбы после долгих хождений да уговоров, теперь украдкой льющим слезы в бульон, прикладывающимся поминутно к рюмочке, зазвонила по тарелке вдовушка:

— Сиротка ты моя, доченька единственная, что ж ты побледнела, как та черемуха, что цветет в моем родном краю? Наверно, от волнения, от девичьего стыда перед известно какой ноченькой, перед жизнью неведомой, только-только начавшейся в королевском соборе, на холме замковом, где наши предки в соболях, в парче, в кольчугах хаживали, королю служили советом, заслоняли мечом от опасности. И я тебя заслоню, и я тебе подскажу, посоветую, обсыплю привезенным из наших мест зельем, празельем из далекой степи, бузиной, травой и пратравой, быльем, черемухой, чтоб ты знала, когда понесешь, чтобы родила, не почуяв боли, трижды разрешилась от бремени, избежала западней, что испокон веков на нас, женщин, самок, ставятся. А Франуся я заворожу седьмой водой, в святых местах зачерпнутой, оплету пряжей, доселе невиданной, в гнев его подсыплю золотистого маку, льняного семени, чтобы не был такой сучковатый, от сохи, от кола, вырванного из плетня, от молодого соснячка, намедни подрубленного. Буду тебе матерью, пока не сомкну очей, доченька ты моя, дочь единственная.

Поднялись с поздравлениями, с пожеланиями и гости из предместья.

— Все мы из деревни, с поля, у леса отвоеванного. Она, деревня, нас кормила и кормит. Без деревни мы как без правой руки, достающей нож, чтобы хлеба отрезать, молока наливающей, насыпающей на тарелку ягоды. Там зори вечерние и зори утренние, воды вольные, молитвы, на кроснах сотканные, травы, в которых лежишь на спине и глядишь, как тучи, как перистые облака строят над тобой корабли. Там тишина и покой. Так и хочется убежать из города, подальше от асфальта, от бетона, скатиться с пригорка, бултыхаться в воде, рвать горстями черешни да вишенки. Там молодой и здоровый дух, там до того по-коровьему, по-гусиному, по-кроличьи, аж плакать хочется. Как же нам не веселиться, не радоваться, как не выпить до дна за здоровье молодых, от меча деревней зачатых, от города куделью рожденных.