А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Это лоточники раскинули на площади перед клубом брезентовые палатки, расставили деревянные лотки на козелках. Это смонтированная на скорую руку карусель раскрутила деревянные сиденьица на цепях, механическим голосом запела. Это с треском распахнул ставни зеленый тир, выставляя напоказ вереницу знаменитых убийц, насильников, ловких воришек, головорезов, схваченных еще при императоре, повешенных, закованных в кандалы, сосланных на галеры, приглашая послать меткую пулю в незащищенное сердце, в глаз, в середину лба. Я поклонился Марийке, пропустил ее вперед, незаметно ослабил воротничок у рубашки, потихонечку потрусил к ларькам. Купил подружке пряничное сердце с полуголой актрисой в середке, на шею на шелковой ленточке повесил, поцеловал ручку. Себя побаловал губной гармошкой, от нечего делать заиграл, близко наклонившись к завитым волосам, запел с чувством. Она улыбнулась мягкими, тоненькими своими губами-лепестками, ручку в черной замшевой перчатке протянула для поцелуя, согласилась покататься на карусели.

Я все время играл на губной гармошке, пел, сбросил на лету пиджак на землю, а сам пододвигался к ней, маневрируя цепями, как бы ненароком целовал шею, выглянувшие из-под замши колени, обнимал за плечи, шептал: «Марыся, Марийка», говорил, как сильно буду тосковать, как полюбил ее с первого взгляда, с первого ростка под каменной плитой тротуара. Она дергала меня за рассыпающиеся волосы, била куда ни попади кулачками, однако время от времени сама ко мне прижималась, а один раз даже, вроде случайно, поцеловала в губы.

Вместе с нами полсвадьбы кружилось на карусели, пело, надрывало глотки, визжало, безуспешно пыталось натянуть куцые юбчонки на открывающиеся на лету ляжки. Порядком народу вертелось возле ларьков, покупая сердечки, зеркальца с фотографиями артистов, липкие карамельки, игрушечные пистолеты. Несколько парней развлекалось в тире. И мы подошли к ним, покатавшись на карусели.

— Убийца по призванию, мишень по желанию; головорез щербатый, гроза для адвокатов; малолетних растлитель, ночей любитель; висельник с синей рожей, на привидение похожий, — выкрикивал нараспев владелец тира, знаками приглашая пострелять, сгибался, как перочинный нож, в поклоне.

Я взял у него из рук духовое ружье, выбрал среди висельников, насильников, головорезов, взломщиков молоденького паренька, вырезанного из жести, короля длинных ножей, как гласила надпись, и выстрелил в его обнаженное сердце. Перекувырнулся король, уронил с головы шапку, со скрежетом провалился в дырку.

— Почему ты в него стрелял? — спросила Марийка.

— Не в него, Марийка, не в него я стрелял. В себя. Самого себя убил от любви, от великой страсти. От любви к тебе. К тебе, незабудка, которую вовек не забуду, каждую ночь во сне буду видеть.

Еще я настрелял Марийке несколько разноцветных перьев, бумажную розу, а потом мы вернулись в клуб, снова сели за стол, к рюмочке поспешили приложиться. Руки мои, забывшие, что такое мозоли, летные мои соколы, палец за пальцем, перышко за перышком на ее бедро, как на белую птицу, опустились, разбежались по телу, вдруг покрывшемуся мурашками, затрепетавшему в тревоге «Только не насильничать, — говорил я им, — не потеть, точно мышь, пока не пришло время. Это ведь не тело, это несгораемый шкаф, сейф за пятью замками, за семью печатями, запертый от вас на девять цифр. Первая печать — девичий ее стыд. Но это ничего, она из воску, растает. А вторая печать, голубчики, — ее вилла в саду. Вы туда через дверь войдете, ключ выпросите. Третья — ее теплицы. С ними надо осторожно, стекло дребезжит и легко бьется. Печать четвертую, от вора скрытую, сторожа хранят сердитые. И за пятой печатью глядят: у нее все святые сидят. А возле шестой, со стальным замком, шарахнут по лбу молотком. Когда же седьмую собьете, желанный цветок сорвете: фабричку пуговок точеных, с полей кузнечиков зеленых, да кнопки с крючками; крепость возьмете, словно штыками.

Все во мне пело, слова сами собой рифмовались, укладывались в припевки под полевой оркестр, заигравший теперь оберек. Со столов убирали грязные тарелки, блюда с объедками, с остатками шницелей, свеклы, сдирали задрызганные скатерти, клеенки, вытирали мокрыми губками, отодвигали к стенке. Мало-помалу дело дошло до танцев с притопываньем, с песнями, с хороводами. За распахнутыми настежь окнами сгрудились подростки, женщины с младенцами на руках. Дудели в свистульки, купленные на лотках, в окарины, в глиняные петушки. «Дярёвня женится, дярёвня, — кричали со всех сторон, палили из пугачей, из игрушечных пистолетов. — Поди ж ты, дярёвня Аду, раскрасавицу нашу, целует, милует». Подходили к Франусю, Адельку у него отбивали, подсовывали пухлых, раскрасневшихся от шницелей, раздобревших на густых супах, наваристых бульонах бабенок, лезли с поцелуями, незнамо в который раз поздравляли.