А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Как деревня и город поженятся, немедля жизнь переменится, — наперебой кричали гости. — Деревня поцелует, город сразу почует. Деревня обнимает, дух замирает, — выкрикивали из-за столов, протискивались к молодым, целовали в губы. С подарками подходили украдкой, на стол выкладывали. Чего там только не было. От вдовушки золотые монеты царские, сиянием все вокруг озаряющие. Стекло и фарфор, шелковые, шерстяные отрезы и постельное белье, кастрюли. Кто-то вынул пару голубей из-за пазухи, кто-то — клетку с канарейкой, а один даже вытащил за уши кролика и пустил на стол. Набралась целая гора разных разностей, молодых совсем заслонила, только фата осталась видна да волнистые Франековы волосы. Под конец на эту гору Адины сослуживцы водрузили серебряные ножницы на подносе, а товарищи Франуся — посеребренный мастерок. Ножницами обрезали невестину искусственную косу и бросили на груду подарков, а Франусь вмуровал мастерком первый кирпич в фундамент домика, пока еще только начертанного в воздухе.

И снова заработала челюстями свадебка: набросились на окорока, что были принесены в ивовых корзинах, грудой на стол вывалены, занялись пивом, водочкой. Холодец из свиных ножек, из телятины кромсали ножами, ковыряли ложками, себе на тарелки накладывали. Тихой сапой подобрались к тортам, красующимся на подоконниках. Наливали через руки, через плечи, поверх склоненных голов чистую, оттаявшую в тепле, бочковое пиво, откупоривали десятками бутылки с лимонадом, с содовой. Пытались целоваться через стол, обниматься, залезали под скатерти, тянули лапы к кургузым юбчонкам, к ножкам, тонким в лодыжках, к плотно сжатым бедрам, которые ни в какую не удавалось раздвинуть.

— Тиски нужны, наверно.

— Тиски или клещи.

— Сбегай, принеси-ка.

— Тиски, тиски, конечно.

— Сходи за тисками, Антось, притащи под мышкой.

— Да нет, не выйдет, братцы, отец мастерит оправку.

— Возьми четвертинку и топай, тогда он даст непременно, всего-то минут на пятнадцать.

— Пятнадцати, пожалуй, хватит.

— Ясное дело, хватит.

— А мне с моей Фредой голуби подсобили. Я только хлопну в ладоши, только свистну разочек, а они фьють с крыши и прямиком в небо. Глядит на них Фреда долго, голову задирает, а я р-раз, и к ней да все ближе, ближе. Голуби кружат в небе, Фреда на них смотрит да смотрит, а я подле нее воркую, забыв обо всем на свете.

— Небось, как трубач воркуешь?

— Как вяхирь?

— А может, как почтальон?

— Как почтальон, скажешь тоже. У меня ведь крыльев нету, я по-мужски воркую. Поворкуешь эдак разок-другой-третий, покуда голуби не вернутся на крышу и Фреда не оторвет глаз от неба.

«Красивые у тебя голуби, — говорит Фреда, а сама ко мне так и липнет, руки целует, шею. — Я еще таких не видала. До того высоко взмывают в небо, что глядишь на них, глядишь, и уже не видишь, а все равно охота глядеть хоть до полночи. Ты их где взял? Уж не украл ли?»

«Отцовы у меня голуби, Фредзя, отцовы, дуреха». И снова с Фредой воркую, только она уже не смотрит на небо, на моих голубей, голубочков сизых, кружащих над городом, над железными крышами, над королевским замком, а смотрит в мои глаза, черные от помраченья.

Я прислушивался к этим разговорам, подливал в стаканы, в рюмки, чокался с ребятами из предместья, изредка сам вставлял словечко. К подружке своей не первый час уже подкатывался, подъезжал то слева, то справа, на тарелку накладывал, развлекал разговором. «Замерзла она изнутри, что ли, после зимы еще не оттаяла, не выпустила зеленых листочков? Ничего, ты у меня еще расцветешь, зазеленеешь к маю, обсыплешься мелкими цветочками, взойдешь турецкой сиренью в чахлом садике предместья — за такой сиренью только темной ночкой и ходить, влезать на заборы, рвать охапками, пока не распухнут руки в локтях, в запястьях. А я как-нибудь в девичью твою постель заберусь, возле оробелого тела прилягу, но мы спать не станем, глаз не сомкнем, всю долгую ночь любиться, миловаться будем. Ты у меня зацветешь, Марийка, не будь я Ендрусь, зацветешь по-весеннему, в тебе все девичье, бабье оттает, окатит жаром. Еще не родилась такая, не прошла по полю, по выгону, по заросшей травой тропке, да и по городу не пройдет, нет такой, какую бы мои руки не достали, не обхватили, всю с ног до головы не обласкали».

Такая вот полевая молитва, ветрами негусто засеянная травой, бормотала во мне и пела. А тем временем кое-какие гости уже выскальзывали украдкой из-за стола, исчезали за распахнутыми настежь дверями. Когда музыка предместья стихала, замирала в пампасах, у цыганских костров, в российских степях, в переулках, в кафе, когда смолкал, подавившись собачьим лаем, барабанным боем по туго натянутой овечьей, козлиной шкуре, деревенский оркестр, так и не сумев выбраться из-за реки, из-за леса, с улиц предместья доносилось пенье одинокого рожка, бабий визг, пьяный гомон. Из открытых окон попахивало ярмаркой, пирогом, облитым сахарной глазурью, частой пальбой из игрушечных пистолетов.