А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Откуда-то сзади, глухо, как сквозь сено, свезенное со всех лугов, уложенное во взметнувшиеся до небес стога, доносился собачий лай, ржанье лошади, колокольный звон, созывающий к поздней обедне. Где-то там под сосной лежал на одеяле Юзек, Марийкин шофер и прислужник в одном лице. Его кликнут, когда мы проголодаемся, свистнут, точно виляющего хвостом пса, покорно глядящего в глаза, повторяющего как заведенный: «Сейчас, я мигом, хозяйка, сейчас, благодетельница». Где-то там, над рекой, в деревянном костелике, на почетной скамье дремлет сухонькая женщина, моя мать, всхлипывает сквозь сон, прикрывает платком синий от тумаков висок, молится во сне, перебирая четки. Не ходят больше, мама, часы, которые ты мне когда-то дала тайком от отца. Лежат на дубовом стволе, остановившиеся, задушенные мхом. Дело сделано: мой час пробил. Теперь во мне, в твоем сыночке, Ендрусе, серебряной луковице, как его называли в деревне, идут все травяные часы, все древесные часы, раскручивающиеся потихоньку изнутри, кружатся хороводом все синие дали. Безостановочно идут часы, тикают, а сынок твой глядит зелеными от травы зенками на долбящего ствол дятла, в себя глядит, словно кто-то невидимый раздвинул его изнутри локтями, как весенний куст, время от времени поглядывает на Марийкино тело, еще минуту назад грешное, по-бабьи беспомощное.

Вот сейчас как раз оно пробуждается — палец за пальцем, вздох за вздохом, просыпается в цветущей траве, открывает глаза, руки протягивает. Как тут его не пожалеть, не привлечь к себе, подхватить и пуститься бегом по поляне, по лесу, скатиться снова с бугра в ложбинку.

— Есть хочу, есть, боже милостивый, как мне есть хочется! — закричала Марийка, в ладоши захлопала. — Нет, погоди еще, не свисти, не зови Юзека. Дай мне корзинку. Держи. Поиграй немножко.

В мох, в траву посыпались золотые кружки, доллары, гульдены, рубли, кольца, серьги, браслеты. Страшно мне стало, нутро побелело от страха, словно я должен был прямо сейчас изрезать бритвой святой образ и, привязав камень, бросить его в реку. Но руки сами перебрались с Марийкиного тела, с груди на золото, загребали его пригоршнями, между пальцев просеивали. Я пытался пересчитывать монету за монетой, кольцо за кольцом, надевать на пальцы, на запястьях застегивать, в уши вставлять, но чересчур много этого было, чересчур много золота. Я только ворошил блестящие игрушки, набирал полные горсти, лежащую рядом Марийку обсыпал с головы до ног.

— Я тебя озолочу, озолочу, озолочу, — кричал все громче и громче, бормотал, словно недоумок, увидевший вдруг, что вместо коровы, застигнутой за овином, пощипывающей то белый клевер, то похожую на клевер даль, затянутую туманом, телится утренняя зорька. — Озолочу тебя, в золоте искупаю. Хочешь, залезем в ванну, куда горсть за горстью будут всыпаны все монеты, кольца, браслеты, чтобы мы были здоровы, чтоб у нас хватило сил любиться, миловаться от зари до зари. А хочешь, часовенки тебе за эти деньги поставлю, воздвигну из огнеупорного кирпича, из белого камня. В каждой деревне по одной, по две часовни, чтобы возле них собирались бабы, пели, пряли песни на майских росах, возносили тебя в них к самому небу.

— Эх, серебряные часики, луковица, плутяга, выбившийся из грязи в князи, когда ж ты распрощаешься с задворками, вылезешь из-под сена, оторвешься от коровьего вымени. Во сне ты его видишь, лежишь под ним денно и нощно, сосешь, сосешь — весь пропах весенним парным молоком. Глаза у тебя засверкали, как у цепного пса, остекленели, зубы оскалились — резцы, клыки. Не до любви тебе сейчас, не до ласк. Ты бы предпочел, чтоб меня здесь не было, чтобы я стала травой, папоротником, сосной, белой от сочащейся из-под коры живицы. Вот когда б ты запрыгал, закувыркался, забегал, горстями разбрасывая золото, катался бы по нему, обсыпал свое тело, отлитое из темного олова. А может, попробовал бы, как в детстве на лугу, на выгоне, у реки, где нет ни живой души, где никто не подсматривает, любиться с золотыми кольцами, в беспамятстве превращенными в Марыську, Тоську, Хельку, цветущую в твоей памяти, увиденную однажды купающейся. Я вас знаю, я о вас все знаю, как будто с малых лет каждого исповедовала, сидела в ваших мозгах, ютилась во внутренностях. Сама оттуда, из-под межи, для меня не в диковинку пасущиеся на зеленях бычки, гуси, норовящие белым косяком вспороть осеннюю зорьку.

— Что ты, Марийка?