А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

И таких двоих, что освобождались после ночи от соломенного сна крыши, воистину можно было принять за заблудившихся в садах святых, за возвращавшихся с престольного праздника бездельников или зарабатывающих себе вечное спасение богомольцев. А в крайнем случае — за воришек, которым впервые за много месяцев повезло, вот они и хватили на радостях лишнего и, чтобы протрезвиться, выудили из колодца бидон со сметаной, а после сметаны им захотелось еще и яблок.

А из-за двух живых зверьков, что вздрагивали за пазухой у Хели немножко не так, как сорванные яблоки, люди в поле могли бы подумать о том, о сем и еще об этом. Конечно, могли бы подумать о том, о сем и еще об этом, ведь и я, глядя на этих зверьков, рвавшихся с привязи, помня обеими руками, губами, головой их очертания, подумал о том, о сем и еще об этом, подумал, хотя уже знал, как совершается и то, и се и как совершается это. Может, именно потому, что я уже знал, как совершается и то, и се и как совершается это, я и не хотел, чтобы встреченные люди, не отведав того и этого, проходили мимо нас, словно отведывая и то, и се и еще отведывая это.

И я хотел, чтобы мы поскорей, раньше других очутились на огородах, в августовском убежище из овса, из кукурузы, из гороха, из белого и красного клевера. И тогда на огородах, чтобы не обидеть тех, кто пройдет за нами, я еще раз за них подумал, глядя на зверьков, что вздрагивали за пазухой у Хели, о том, о сем и об этом тоже. А принимая на себя одного эту думку о том, и о сем, и еще об этом, я очищал для людей, что пройдут после нас огородами, августовскую утреннюю зорьку от ненужного пыла, от любопытства, ведь оно ох как мешает, особенно если с косой идешь на жнивье или на луг.

А захотев и для себя очистить зарю, что колосилась за рекой, я только подумал о том, о сем и еще об этом и не сказал ни слова, не протянул руки, чтобы помочь живым зверькам за пазухой. И Хеля тоже, видно, только подумала о том, о сем и еще об этом, она не взяла мою руку, блуждавшую возле нее, не потянула меня за волосы, не запрокинула мне голову к утренней зорьке, чтобы поцеловать меня и до крови укусить мне губы. А когда мы пробирались по просвету между садом, овсами и кукурузой на просыпающиеся огороды, она даже приподняла обеими руками собранные за пазуху яблоки. И два живых зверька, что волновались среди яблок, забрались в зеленый и золотой ранет и успокоились там. И пока мы шли по огородам, не видно было, как зверьки шевелились.

И в пруду, возле которого мы проходили, не покачивалось ни одно яблоко. Видно, за ночь они доплыли до берега. Вода была чистая, словно ее гусиным крылом подмели. И речи быть не могло о том, чтобы обмыть в ней меч палача и казацкие шашки. Наоборот, мне казалось, что в такой вот воде можно выстирать свадебную фату, вымыть краковскую конфедератку с павлиньими перьями и только что срезанную с деревца на подоконнике веточку мирта.

И мы спокойно, не встретив никого по пути, прошли все огороды, за которыми зеленели очерченные утренней зарей крыши наших домов. Мы остановились под ракитами и, трогая ладонями яблоки друг у друга за пазухой, пытались поцеловаться. Но яблоки, словно горбы, опять помешали нам. Нас рассмешила эта помеха, хоть и похожая на горб, но внутри полная рая и праздника.

Продолжая держать руки на яблоках за пазухой у Хели, я чувствовал, как в каждом из них притаились по два живых зверька. И захотелось мне вынуть этих двух живых зверьков из яблок и поцеловать при свете утренней зари. Но мне стало совестно, когда я припомнил, как еще до зари выходил из дремы, из риги, из июньского сена и к моим коленям прибегали мокрые от дождя и росы собаки и кошки. Они ластились ко мне, и от них пахло смятой травой, спугнутым сном, задушенной и съеденной до последнего писка птицей. А я гладил их по головам, отпускал им все грехи — задушенного птенца, хомяка, зайца — и придумывал им разные игры, пока они, напрыгавшись до упаду у моих рук, не укладывались мне на ноги и не засыпали.

Не годилось то человеческое, живое, что притаилось в яблоках за пазухой — в золотом и зеленом ранете, — вынимать на заре, держать в ладонях и сравнивать со слепо послушными головами животных. Вот я и снял с груди Хели руки, и лишь тогда, когда прижал их к бедрам, у меня перестало болеть горло и прошла боль в животе. И я мог, не стараясь понапрасну проглотить огрызок яблока в горле, не разгребая носком сапога кротовую нору, сказать Хеле, что мы встретимся на гулянье.