А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

А когда я отпустил уже руки и мог сказать, что мы встретимся на гулянье, Хеля отняла ладони от моей груди и улыбнулась. Но, улыбаясь, не произнесла ни слова. И так, прижав руки к бедрам, мы уходили друг от друга пустошью, расшитой ракитами, за которыми зеленели крыши наших домов, очерченные жесткими перьями зари. А уходя, мы все время видели друг друга в пруду, нагом от наших тел, ведь мы еще не совсем протрезвели от сна на крыше и, оборачиваясь, то и дело глядели друг на друга. И еще, забегая вперед, видели мы друг друга на престольном празднике, ведь тот праздник, что должен был начаться завтра, уже был в нас.

6

Музыкантов на гулянье пригласили из-за леса, из деревянного местечка. Это было еврейское семейство, что из поколения в поколение ходило со свадьбы на свадьбу, с гулянья на гулянье, а возвращалось за лес, в деревянное местечко, раз в неделю, к субботе. Для них, для этих музыкантов, как полагалось по их вере (это и в договоре было), готовили в специально вычищенной песком кастрюле кошерную курицу или гуся. Однако на всякий случай у отца этого музыкального семейства, первой скрипки, за спиной была холщовая котомка. В ней всегда лежало несколько луковиц, пара головок чеснока, маца, хала и кусок жареной козлятины.

Еврейский оркестр приходил на свадьбы и гулянья словно из чужих сторон. Правда, видно было, как посмотришь на них, выходящих из соседнего леса, с окрестных лугов, что они из деревянного местечка, полного блеянья коз, хрюканья поросят, валявшихся в грязи, полного летающих в воздухе перьев резаных кур и гусей, полного кроличьих и заячьих шкурок, но все-таки ощущалось, что в них качаются иные деревья, колышутся иные травы, иные кличут перепелки, по-иному пролетают птицы, иное предсказывают потроха, разложенные в тазу, по-иному бьет хвостом рыба о морской песок.

Только начав играть, они незаметно становились такими же гостями на празднике, как и все. На них были долгополые сюртуки и ермолки, и руки их складывались для иной молитвы, приучены были к иной работе, они не пахали землю, не сеяли хлеб, не принимали новорожденных сосунков, не резали их и не сдирали с них шкуру, а потому никак не находили согласья с руками праздничных гостей. Но когда музыканты наклонялись над инструментами, а значит, над деревней, сидевшей и поле, в лесу, в овчинном кожухе, в корчме, наклонялись, чтобы извлечь праздничные звуки, они, музыканты, приходили со всеми в согласье. Ведь звуки им удавалось извлечь такие — дай бог, чтобы каждому так удавалось извлечь сад из-под глубокого снега, кружева из льняного мотка, золотого щегла из полена акации.

И в то воскресное утро я сначала увидел развевавшиеся по ветру полы, контрабас за плечами и скрипки за пазухой. Музыканты шли от леса лугами. Входили поодиночке на пустошь, что лежала гораздо выше лугов. Шли по холмистому краю — почти по небу, по самой зорьке: луга вдруг покинули их, а пустошь, что травинка за травинкой убегала к ракитам, еще не вышла им навстречу. Я знал: дойдя до плетня с перелазом, что отгораживал пустошь от хлебов, они снимут из-за плеч контрабас, повынимают из-под сюртуков скрипки и кларнет. И заиграют. Я ждал их игры. И подумал, что тогда-то и начнется для меня гулянье. И встал я нарочно пораньше, чтобы не проспать случайно первого звука на пустоши, на августовской зорьке.

К тому же, уговорившись с Хелей встретиться на гулянье, я поглядывал вчера весь день на ее дом и видел ее в высоко зашнурованных красных башмачках, в широкой юбке и вышитом лифе. От этого я без конца думал о гулянье и даже пробовал в риге, в конюшне, в доме и в поле, когда вокруг никого не было, сочинять припевки и притопывать, чтобы показать себя на гулянье, бросая в контрабас по злотому или по два.

А если бы даже я и не уговаривался с Хелей встретиться на сегодняшнем гулянье, то все равно встал бы до зари, чтобы увидеть идущих из лесу и с лугов музыкантов. И раньше, когда еврейским музыкантам случалось играть в нашей деревне, я вставал на заре и внимательно приглядывался, как они приближались к нашей околице. Вставал я так рано вовсе не потому, что путал этих еврейских музыкантов из деревянного местечка за лесом с теми музыкантами, что играли когда-то в Кане Галилейской. А потому, пожалуй, что не мог понять, отчего они, идя по холмистой части пустоши, перед самой околицей, от которой начиналась наша деревня, вся в гусином пухе, в звериной шерсти, в разъезженной глине, в сонном бормотанье, снимают контрабас, достают из-за пазухи скрипки и кларнет и начинают играть, И потому еще, может, что совсем карапузом, не в силах дождаться, когда родится обещанный мне жеребенок, я проснулся на рассвете и, выйдя на порог, в первый раз увидел нынешнего отца этого семейства — первую скрипку, шедшего с оркестром на гулянье. Тогда он играл на контрабасе. В то время первую скрипку в оркестре играл отец нынешнего отца, и он тогда нес за спиной холщовую котомку с кошерной едой.