А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Делать мне было нечего, и я босиком, в штанах, натянутых прямо на голое тело, пошел в сад. С деревьев, приносивших всего лишь второй урожай, я срывал у самой земли крепкие, без единой червоточины яблоки. Клал их в корзинку, выстеленную соломой, относил в ригу и высыпал в разворошенное сено. Я думал, что к осени женюсь на Хеле, а тогда нам приятно будет лежать на сене, доставать из него яблоки и грызть их. И еще я стал думать, кого мы пригласим на свадьбу. Выходило, что придется смолоть несколько мер пшеницы на пироги, заколоть откормленного поросенка и годовалого бычка, не считая тех кур, гусей и уток, что нанесут на свадьбу гости. Мне хотелось, чтобы на моей свадьбе была вся деревня. Танцевали бы в народном доме. Там просторно, сотни полторы танцоров поместится. А играть будет еврейский оркестр.

Обдумав все это, я уселся в саду прямо на мокрой траве, обхватив колени руками. Закурил и, свистом поманив бродившего поблизости пса, стал рассказывать ему про Хелю. В его глазах, подернутых дымкой старости, я видел только одно яблоко, спрятавшееся в трех листочках, а возле яблока — троих детей: двух сыновей и дочку. Мне хотелось рассказать ему и о внуках, о том, как они возвращаются с нами в вишневой бричке с престольного праздника, как играют на дудочках и глиняных петушках-свистульках, да пес, увидав над садом сороку, погнался с лаем за ее тенью.

Из сада меня понесло в конюшню. Чистя скребницей и расчесывая щеткой лошадей, я и им нашептывал в уши все то, о чем недавно узнал пес. Потом я, стараясь не разбудить уставшую от работы мать, на цыпочках вошел в дом, снял со стены зеркало и вынес его в сад. Зеркало я поставил на колодезном срубе и принялся сбривать порядком отросшую щетину. В зеркале отражалась почти вся пустошь под ракитами и наш конец деревни. Разглядывая все это, я заметил, что справа от моего лица виден дом солтыса, а слева — пригнувшаяся к земле, словно много раз жеребившаяся кобыленка, крыша соседа.

Тогда-то, впервые за эти дни, я подумал о дочке соседа. Я словно увидал, как она идет под ракитами, высоко подняв голову, ловя губами веточку, и зажмурился, чтобы представить себе входившую в пруд Хелю. Размечтавшись, я порезался, вскрикнул и открыл глаза. Умывшись почти ледяной водой, чтобы остановить кровь, я снова намылил щеки и взял бритву. Голова моя опять отражалась между этими двумя домами. Я пробовал передвинуть зеркало на срубе. Не помогло. Я по-прежнему видел себя между двумя домами. Тогда я забрал зеркало со сруба и ушел в сад. Зеркало я подвесил в кроне молодой яблоньки.

Правда, под ветвями сада было темнее: я едва мог разглядеть себя в листьях, красных яблоках и оседавшем на крону деревца утреннем облаке. Но уж лучше бриться на ощупь, чем снова закрывать глаза и видеть, как спят в этих двух домах девушки. К тому же, видя обеих девушек, спавших клубочком, с коленками под подбородком, я снова не знал бы, какая из них мне больше нравится и на какой мне жениться.

Было еще рано, и проснувшиеся птицы только-только стали наклевывать белую сердцевину дня. Я выплеснул в водопойную колоду с десяток ведер воды и, раздевшись догола, искупался. Смывая с себя лошадиную пыль и шерсть, дремоту и сонные видения, я думал о предстоящем гулянье. Видя себя то в танце, то у контрабаса, то на холодке под ракитами, я вошел в дом, чтобы одеться. Я достал из шкафа пепельно-серый костюм, купленный в прошлом году, и белую рубашку с отложным воротником. Я уже заметил, что, если на мне этот костюм и эта рубашка, все девушки на меня оглядываются. В этом-то костюме я и решил пойти на гулянье. Принарядившись, с мокрыми после мытья волосами, я вышел в сад причесаться и полюбоваться на себя в зеркало, оставленное в ветвях яблоньки.

В моем лице, всегда удивленном, помнившем, как видно, еще с детства коров, что паслись на пустоши и все дальше за лес перебрасывали на рогах солнышко, гусей, что щипали в реке позеленевшее облако, дятла, что будил по утрам вечно заспанную старую яблоню, — в этом моем лице пряталось и другое, и третье.

О первом лице я знал почти все — не знал только, каким оно было, когда я засмотрелся на Христа, вынутого из придорожной часовенки (соседский дедушка обрезком доски латал ему дырявую спину), и когда загляделся на сороку прежнего приходского ксендза, что кричала на хуторян, потравивших ксендзовы луга: «Воры, воры!» Ну и второе лицо, что немного заслоняло первое, было мне знакомо. Именно так я уже давно представлял себе лицо человека, который на людях целует израненные ступни, поет церковные псалмы, перевязывает собакам раздавленные лапы, мастерит птицам домики, а самому ему не на что как следует поесть и одеться, и вот он таскает перины с садового плетня, кур из курятника и уводит из соседской конюшни статного коня. Но я никак не мог понять, откуда взялось третье лицо, что проступало понемногу в первом и понемногу во втором.