А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Надев принесенные матерью брюки и свежевыглаженные рубахи, подкованные гвоздями казенные ботинки, мы съехали с высокого сеновала прямо на земляной пол. Наперегонки, распевая во все горло, с шумом ворвались в дом, что даже дверь застонала под ударом плеча. Час спустя, раздевшись догола, мы плескались в лохани, вынесенной в другую комнату. Намыливая Моисею спину и поливая ему голову теплой водой из кружки я заметил, что на его обритой саблей голове появился легкий пушок. Правда, он по-прежнему напоминал парнишек с тесного хутора, их, бывало, в долгую засуху брили наголо, мазали голову гусиным жиром и заставляли целыми днями стоять на коленях у придорожной часовенки и петь покаянные псалмы. Только от головы Моисея не шел пар и не веяло от него близкой грозой.

Отмытые дочиста, пахнущие простым мылом и железистой водой, сидели мы за столом, прихлебывая из глиняной миски куриный бульон. Мать, присев на низенькой скамеечке у печки, смотрела на нас пристально, словно у нас вот-вот вырастут крылья.

За обедом мы наелись, как прелаты в день храмового праздника, даже ремни распустили на туго набитых животах. Потом вышли в сад покурить. Сидя на лавочке среди мальв, мы глядели на пустошь под облетевшими ракитами, на дальние холмы за Вислой, они колыхались в воздухе, как золотая ткань на вишневых кроснах. Тогда только, увидав холмы за Вислой, вспомнил я про Ясека из той деревни, где звонко ржали краденые кони. Прикрыв глаза, я увидел Стаха. Мне казалось, он стоит прямо возле сада, возле ивового плетня, поднимается на цыпочки, стараясь сорвать красное яблоко. Я не выдержал и, встав с лавочки, отправился в самый дальний угол сада, к яблоньке, усыпанной красными плодами. С нижней ветки сорвал яблоко, обтер с него осеннюю дымку и протянул руку за плетень. И не заметил, что за мной стоит Моисей. Прежде чем я успел спрятать за спину руку с яблоком, Моисей взял его у меня и вонзил в него зубы.

Я не сказал Моисею, кому нес яблоко. Но на всякий случай подошел к яблоньке и, ухватившись обеими руками за тоненький ствол, тряс ее до тех пор, пока с самой верхней ветки не упало последнее яблоко. Моисей, не в силах выдавить из себя ни слова, стоял, разинув рот. Я сказал:

— Это тебе. Отвезешь старикам. И скажешь, что был в раю, в той самой вашей земле обетованной. И что войны не было. И ни словечка не скажешь о Стахе. А теперь пойдем побреемся. Люди нас заметят, станут приходить. А у нас такой вид, словно мы у черта на куличках побывали.

Мы брились в саду, глядясь в вынесенное из дома зеркало. Но я не ставил его, наученный горьким опытом, ни на колодезном срубе, ни в ветвях яблоньки. Мы его держали по очереди. Когда я, намыленный, с выправленной на ремне бритвой, встал перед зеркалом, которое обеими руками держал Моисей, он откинул голову, усмехнулся и сказал:

— А может, станцуешь? Станцуй, Петр. Ты так хорошо танцуешь перед зеркалом. Станцуй, пока никто не видит. Пусть будет как раньше. Как после гулянья. Ну, станцуй, Петр.

Я сбегал домой. Принес почерневшую — ею резали яблоки — саблю. И свистнув в два пальца, вступил с поднятой над головой саблей в польку, которую напевал Моисей. Я видел, как в зеркале, стократно отражаясь, сверкает надо мной сабля. Моисей пел все задорнее, посвистывал в два пальца, вел меня в танце, держа в объятиях зеркало. И в этом танце я снова рассекал саблей руки шваба, можжевеловый куст и гусака. И снова проводя саблей прямо по коже, сбривал Моисею пейсы и курчавые волосы. А когда я увидел в зеркале себя всего в ветках, унизанных яблоками, в золотившихся ракитах на пустоши, посреди колыхавшихся за Вислой холмов, когда я задел саблей небо над соломенной крышей Хелиного дома и над соломенной крышей Марысиного дома, тогда, остановился. Отбросив назад саблю и утирая пот с лица, я стал бриться.

Побрился, умылся, зачесал волосы набок, прихорошился, как барышня к венцу, и в первый раз после возвращения домой вошел в конюшню. Лошади, прядая ушами, фыркая, с тихим ржанием совали мне под мышки морды, похожие на деревянные короба. Но втянув ноздрями воздух поглубже, мотали головами. Видно, кроме знакомого им запаха заваленной сеном риги, источенного короедами дома, разогретой на солнцепеке земли, чуяли лошади во мне запах чего-то или кого-то чужого. Сначала я думал, что это из-за стоявшего поблизости Моисея. Но лошади беспокоились и после того, как он вышел из конюшни. Только когда я стал вынимать из корзины и совать им в оскаленные зубы початки кукурузы, чесать их за ушами и причмокивать губами их любимую лошадиную молитву, они по очереди закинули мне на плечи головы и, прикрыв глаза, с наслаждением заснули. То же самое творилось со скотиной и собакой.