А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Осмотрев хорошенько хозяйство, проверив, в порядке ли плуг и бороны, я сел с Моисеем на выщербленном дождями пороге дома. И подумал, что завтра надо выехать в поле. Правда, за последние недели не выпало ни капли дождя, и дымные поля затвердели, как закаленное железо, но уже ни на один день нельзя было откладывать сев и уборку картофеля. Когда мать появилась на пороге, я попросил ее протравить в чулане на снятых с петель дверях меры две зерна. Наутро, как рассветет, я собирался выехать на поле у терновника.

К вечеру, с первой звездой, начали сходиться соседи. От матери я уже знал, кто из наших деревенских и из нашего прихода вернулся. Говорили, что где-то под Львовом погиб единственный сын прежнего солтыса с Дунайца. Из чулана я принес оставшуюся бутылку водки. Соседи повынимали по бутылке из-за пазухи. Когда нам и этого не хватило, кто-то из подростков сбегал в лавку за малагой.

Выпивая, мы разговаривали о войне, о немцах — в деревне их, правда, еще не было, но их видели в окрестных местечках. Когда узнали, что это Моисей сбил над Тарновом немецкий самолет, его стали разглядывать, как святого Георгия, который сошел вдруг с витража в костеле и появился в нашем доме. Его гладили по рукам, хлопали по плечу и чокались с ним чаще, чем со мной.

В горнице было почти темно от махорочного дыма, когда, споткнувшись о порог, приковылял на деревянной ноге дедушка Якуб. Я уступил ему место за столом, сев на разобранной постели. А он достал из плиты огонька, раскурил трубку, оперся на палку, выстроганную из вишневого сука, наклонил голову набок и принялся внимательно разглядывать меня. Я старался не смотреть на него. Но он поймал мой взгляд, когда я подавал ему стаканчик с малагой. Взял стаканчик, посмотрел на свет, но к губам не поднес.

— Видишь, сынок, хотел бы выпить за твое здоровье. Но сначала ты должен показать мне мою любимицу. Ты ее не потерял? В воду не бросил? В навозной жиже не утопил?

Все глядели на меня. Осторожно, чтобы не споткнуться, я вышел в сени. В голове у меня уже порядком шумело. И тут я вспомнил, что, забрав саблю из сада, отнес ее в чулан и засунул в сусек с пшеницей. Когда я внес саблю в горницу, на ее клинке покачивалась соломинка. Я сдул ее. Соломинка, кружась, упала с сабли на раскаленную плиту. Сгорела. Я вытер клинок о рукав рубахи и подал саблю дедушке Якубу. Он провел по острию большим пальцем, твердым и обожженным оттого, что он постоянно набивал им трубку, а потом, поднеся потемневший клинок к носу, стал обнюхивать саблю, как живую.

— Хлебом пахнет и яблоками. Так ты, сынок, хлеб ею резал и яблоки рубил? А может, ты в пекарне отсиделся, в саду пролежал и на войне не был? Я тебе ее на войну давал. А ты моей сабле ни крови понюхать, ни напиться не дал. Не послушался ты меня, сынок. Я ведь яснее ясного говорил, чтобы ты помнил, как «Отче наш»: за Франца-Иосифа, за Витоса нашего, за господа бога руби их наотмашь!

И дедушка Якуб, тряся птичьей головой, вне себя попытался сломать саблю узловатыми руками. А когда у него ничего не получилось, он встал и хотел переломить саблю о деревянную ногу. Никто и оглянуться не успел, как дедушка Якуб, потеряв равновесие, упал на пол. Рядом с ним подскакивала и звенела почерневшая сабля. Мы с Моисеем подняли дедушку Якуба, подхватив его под мышки. Он вырывался, хотел уйти домой. Но нам удалось успокоить его и опять усадить на табуретку. Когда Моисей рассказал, как я рубанул саблей немца, у дедушки перестали трястись узловатые руки и птичья голова.

— Как же это было, расскажи скорее. Он за пулеметом, лапы на гашетке, мясистые лапы, красные, как свекла, с голову телячью, а ты к ним на брюхе в траве подползаешь? А как ты увидел их на пулемете и они с теленка, с вола показались, ты тогда тихонько оперся на локте, занес мою саблю и хватил по лапам? А тех двоих что же сразу не прикончил? Так их и оставил, даже не царапнул? Вот тут сплоховал ты. Ведь они, пожалуй, и сюда припрутся. А когда припрутся, удирай скорее. Хоть к кроту под землю, хоть в дупло к пичугам, хоть к мышатам в норку удирай и прячься. Ведь тебя узнают. И в толпе отыщут. На суку повесят, глазом не моргнувши. Те, кто смерть почуял, что из твоей сабли на них посмотрела, пальцем поманила, до второй до смерти ее видеть будут, и все будут видеть на твоем лице, Петр.

Сказав это, дедушка Якуб взял у Моисея из рук саблю, поднес к губам и поцеловал. А отдавая обратно, наказал:

— Раз ты с ней сошелся, пусть тебе послужит. До конца, покуда последнему швабу ты хребет не сломишь. Ты о ней заботься. Песком и золою отчисти до блеска, чтобы смерть в ней искрой слюдяной сверкала. А прежде чем в сено ты клинок запрячешь, по нему пером ты проведи сначала. Вороновым черным, сперва намочивши его в постном масле. И пером сокольим по клинку пройдись ты, чтобы сабля стала быстрою и легкой.