А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Относя саблю в чулан, я услышал, что кто-то на цыпочках убегает от входной двери. Я повесил саблю на зуб бороны и, пройдя через горницу, изо всех сил хлопнул дверью. Потом притаился в сенях. Скоро я услышал, как этот «кто-то» выходит из сада и крадется к порогу. Когда он был у двери, так что я слышал его учащенное дыхание, я распахнул дверь настежь. Этот «кто-то» вскрикнул, споткнулся и упал к моим ногам. Я наклонился, мои руки наткнулись на косу.

— Хеля! Это ты?

— Ох, боже мой, Петр. Подожди-ка, Петр. Дай отдышаться. Как ты меня напугал!

А руки мои уже скользили по ее круглому лицу, по ее шее, по плечам, по светлой косе. Она, спрятав голову мне под мышку, осторожно, палец за пальцем, прикасалась к моей шее, к моему лицу. Мы прижались друг к другу, крепко обнялись и, не говоря ни слова, вошли в сад. Только в саду, подняв голову из-под моей руки, но все еще держа в ладонях мое лицо, она посмотрела мне в глаза. Я хотел приподнять ее, вынести из-под яблони под звездное небо и поцеловать, но она не далась, выскользнула из рук.

— Что с ним, Петр? Скажи, что с ним?

Я отодвинулся от нее, прислонился спиной к яблоньке и стал рыться в карманах, ища курево.

— Он был здесь, Хеля. Сегодня был в полдень. За тем плетнем стоял. За яблоком тянулся. Но не дотянулся, не смог. Ты же знаешь, он ростом не вышел. Я подошел туда да сорвал яблоко. И руку с яблоком через плетень протянул. Но он яблока не захотел.

— Не захотел? Что ты болтаешь, Петр?

— Может и захотел — слюну-то проглотил. Губы пересохли, пить ему хотелось. Только яблоко не мог он взять с моей ладони. Никогда ему не взять ни одного яблока.

Хеля, прижимаясь ко мне, встала на цыпочки и потянула меня за чуб. Я стоял выпрямившись, подняв лицо к усеянному звездами небу. Хеля изо всех сил дергала меня за волосы, пока не притянула мое лицо к своему. Она целовала сначала мои ключицы, потом адамово яблоко, подбородок, губы, глаза и снова глаза, губы, шею и мои руки, скользившие по ее лицу.

— Так он не захотел яблока? Не захотел, Петр? Но ты-то хочешь, правда ведь, хочешь? Подожди, Петр, сейчас я тебе его подам. О боже, куда же подевались яблоки? Их днем тут столько было.

Я ударил ее по руке, протянутой за яблоком. Одновременно метнулась в темноту ветка, упало яблоко, и сразу после этого куда-то на золотые холмы за Вислой скатилась звезда. Дочка солтыса, тихонько всхлипывая, села на землю.

— Чего ты от меня хочешь, дурочка? Мы на войне были. А с войны всегда кто-нибудь не возвращается.

— Но ты же вернулся?

— Я вернулся, чтобы сказать тебе, что там, на Дунайце, когда из осиновой сердцевины выступило лицо, Стах в меня целился. И еще чтобы тебе сказать, что я тоже стрелял не в дерево.

Солтысова дочка встала с земли. Приблизилась ко мне. Я пятился от нее, пока не наткнулся спиной на яблоньку.

— Ну, видишь, Петр, видишь, какой ты! Ты еще тогда его убил. Тогда. И тебе посчастливилось. Война тебе на руку оказалась. Ты его увел на войну и там, на войне, чтобы не на тебя сказали, чтобы не на тебя у костела пальцами показывали, чтобы не тебя в тюрьме сгноили, его и убили. Но ты не бойся. Я никому не скажу. Я же тебе говорила, а как будешь королем, буду королевой, а как будешь палачом, палачихой буду. И будем купаться голышом в пруду, и в реке в чем мать родила купаться станем. И не в темноте, как тогда на огородах. В самый полдень, при всех. Ты стыдиться не будешь? Правда не будешь? Ведь чего тебе стыдиться? Все твое — при тебе. Только ты должен сукно красное приготовить. Много сукна, Петр. И выстелить во всей округе сукном дно каждого озерца и все-все пруды. И Дунайец, и Вислу. А потом, Петр, я тебе сыночка рожу. Рожу тебе, Петр, котеночка пушистенького. Щеночка миленького, палачоночка любименького, Петр ты мой, Пётрусь.

Я привлек ее к себе и, взяв за подбородок, поцеловал в губы. И проводил по лицу ее, по шее сухими, как щепка, губами, и грыз губы ее, пока не стало солоно на языке, пока она не вскрикнула. Под руками моими дрогнули ее груди. А горло мое было пронзено ножом, низ живота разболелся. Страшась своего горла, и живота, и рук своих, блуждавших по ней, и этого щеночка, котеночка, палачоночка, отодвинулся я от Хели. И тогда она снова заговорила:

— Как же это, Петр, Пётрусь? Ты знал, что он в тебя целился и хотел тебя у меня убить, и ты не сказал об этом ни слова? Значит, полуживой, с лицом, выбитым пулями в осине, ты на войну пошел и не пришел со мной попрощаться? А раз ты не пришел со мной попрощаться, я подумала о Стахе. Видно, из-за этой моей думки он там и остался. Ведь как подумаешь о ком-нибудь и ничего ему не дашь — ни яблока, ни кружки воды хотя бы, так он не знает ни про яблоко, ни про воду, и ему не за чем возвращаться. И о тебе я думала. Но ты же не привел попрощаться, вот я и думала, что ты уже выпил воду, съел яблоко, утолил жажду и тебе не хочется второй кружки воды, второго и третьего яблока.

Скрипнула дверь. Я потянул солтысову дочку дальше в сад. С порога меня звал Моисей. Поцеловав Хелю в глаза, я взял ее на руки и перенес через плетень. Пока я кричал Моисею: