А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Поэтому, не в силах справиться с тем, кто смотрел на меня, и с тем, кто выглядывал из меня, я отодвинулся от Хели и от молитвы, которую она все еще шептала. И чтобы ничего больше не слышать, положил руку ей на губы. Но это не помогло. Ее молитву шептало, правда тише, словно в лесу под папоротником, сено, глубиной в три человеческих роста. А когда умолкало сено, начинал шептать клевер. За клевером — пшеница, овес и просо. Вскоре все вокруг повторяло девичью молитву.

Чтобы не слышать той молитвы, что была белее инея, серебрившегося на всем вокруг, я убрал руку с лица Хели и засвистел в два пальца так громко, как только мог. Хеля перестала молиться, вскрикнула и крепко прижалась ко мне. Куница, охотившаяся под самой крышей на воробьев, шмыгнула в высоко уложенную солому. Залаял пес во дворе, заржали кони у яслей. Огромные соломенные губы: сено, клевер, овес, просо и вся рига — перестали молиться. И мое тело, израненное и пронзенное, как то тело — сначала пальцы, потом ладони, потом ноги, — стало опять моим. И никто, кроме меня, не смотрел ни на меня, ни из меня.

— Что случилось, Петр? Зачем ты так свистнул? Кто тут был? Я слышала, как он убегал по сену и по соломе. И сейчас слышу, как бежит босиком по первому снегу, по пустоши, по небу. Скажи мне, Пётрусь, кто к тебе ходит, кого ты боишься. А может, ты мне свистнул? Да нет, видно, не мне. Я ведь была с тобой и в тебе была, вся-вся, целиком, до последнего мизинчика, до последнего волоска в косе.

— Да ну, просто так свистнул. От радости, что ты пришла. Дождаться не мог, когда придешь. Уже в дом перебраться хотел. Ведь зима на носу. По утрам вставал весь в инее. Если бы ты через неделю пришла, я совсем закоченел бы. Дождаться хотел. Решил, в дом перейду спать после первого снега. Думал, как ты придешь, так и первый снег выпадет.

— Петр, я и вправду хотела тогда прийти. Я даже была здесь. Стояла возле риги. Слышала, как ты ворочаешься с боку на бок, как вздыхаешь и как засыпаешь. И слышала, как ты дышишь во сне. Все тише, тише, тише мышиного шороха. А еще я слышала, как ты кричишь во сне, и зовешь кого-то, и говоришь с ним. Вот я и подумала, когда ты свистнул, что тот не только во сне тебе являлся, и…

— Никто мне не являлся, и никто не снился. Выдумала ты все. Видно, тот тебе самой является. И ты сама на того кричишь по ночам, того подзываешь и с тем говоришь. А если уж так хочешь знать, кому я свистнул, скажу тебе. Себе. Себе, потому что меня не было. Не было меня ни здесь, на сене, ни во мне самом. И возле тебя тоже не было, Хеля.

— …и тогда я ушла. И боялась прийти. Думала, что ты с тем, со Стахом, во сне разговариваешь. А кричишь на меня. За все то, что тебе в саду сказала. И вчера тоже тут была. Хотела посмотреть, ходит ли все еще к тебе тот, Стах, и кричишь ли ты на меня по-прежнему. Но ты даже с боку на бок не перевернулся. Видно, сразу заснул. Я долго тут стояла, почти до полуночи. Пока Большая Медведица на лес не забралась. Ведь я решила: если до этой поры не закричишь во сне и ни с кем не будешь разговаривать, смогу прийти к тебе. А иначе мне было бы страшно. Вот и пришла, Петрек. Вот я. И ты тоже здесь. И никого тут больше нет. Ни твоего Ясека, ни Стаха, ни Моисея. И Марыси тоже нет. Правда, нет их, Петр? Ведь они были тут только что? Все были. И всюду. В тебе, около тебя, в сене, в клевере, в пшенице, в малом зернышке просяном. Это им ты свистел. Ты только говоришь, что себе самому свистел. Нет, ты свистел, чтобы испугались, чтобы убежали — ведь ты хотел быть со мной. И не хотел, чтобы они смотрели, когда ты со мной.

— Может, я и на них свистнул. Хотя их никогда, Хеля, тут не было, и сегодня я тоже их не видел. Но, пожалуй я себе свистнул. И тебе. Мне ведь казалось, что нас тоже нет и никогда не было здесь, на сене. Это от радости, Хеля, и из-за тебя.

— Пётрусь, а ты был уже там, у него, за рекой? Ты ведь говорил, что тебе надо побывать там, отнести солдатскую книжку и еще что-то. И сказать им про него все, как было. Ты был там, Петр?

— Был. Сразу же, на третий день. И яблок им отнес. С той яблоньки, что у плетня. Образок им отдал и солдатскую книжку. И рассказал все. И про женщину ту, и про мальчика. Но они ничего не сказали, ни о чем не спросили. Ни слезинки не проронили. И руки на столе держали. Такие же, как у него, только побольше немного. Раз они ни словом, ни руками, ни слезинкой ничего не сказали, я там долго не сидел. Встал, закрыл за собой дверь и вышел на дорогу. А когда уже на дороге был, то услыхал, как дверь открывается и окно и как старик ко мне семенит, а старуха в окне между цветочными горшками всхлипывает. Но я не оглянулся. Тут, чувствую, старик меня за рукав хватает, к себе тянет и шепчет на ухо. Я только и понял, что не надо никому говорить о Стахе. Потому что они ждут. А если скажу и все узнают, то он уже не вернется.

— И ты не говорил никому, Петр? Скажи, что ты никому о нем не говорил. Даже Моисею, даже той женщине, даже тому мальчику. И себе тоже не говорил. Правда, Пётрусь, ты не говорил?