А.П.Чехов: Pro et contra

Смех Чехова умный, хоть и юношески-беззаботный смех. Это не смех какого-нибудь Лейкина. Веселый комизм Чехова переходит иногда даже в шарж, но почти всегда отражает да­леко не веселые противоречия самой жизни. В эту раннюю свою пору Чехов не избегает и так называемых «гражданс­ких» — обличительных мотивов, и его комические очерки пре­вращаются подчас в легкую политическую сатиру. Напомню «Смерть чиновника», «Тревогу»¹⁹, «Унтера Пришибеева», «В бане», «Брожение умов» и пр. Начинающий, еще неопределив­шийся писатель, очевидно, совершенно свободен в выборе сво­их тем, в полной мере обладает той внутренней свободой, тем «чувством личной свободы» ²⁰, которое впоследствии, как от­мечает г-н Бунин, он возводил в теорию, признавал главным и необходимым свойством истинного художника. Обладал ли этим драгоценным даром веселого Антоши Чехонте уже выра­ботавшийся в тонкого художника слова, уже определившийся хмурый, «матовый» А. П. Чехов? Обладал ли он этим свой­ством в то самое время, когда начал возводить его в теорию?.. Затрагивая теперь этот вопрос лишь мимоходом, мы остано­вимся над ним впоследствии подробно, ибо он очень важен для уразумения Чехова. Еще одно замечание о чеховском смехе. Смеялся Гоголь, смеялся Щедрин, один здоровым и светлым смехом, обнимавшим всю нашу нелепую действительность, а другой болезненно-желчно и пророчески-гневно. Но начинали они не смехом. Гоголь романтически воспевал идиллии укра­инской жизни, пересыпая их блестками юмора. Щедрин начал с грустной, пожалуй, сентиментальной, повести о бедноте и неудачниках²¹. Смеяться они стали лишь тогда, когда созрели, когда увидели в смехе орудие для идейно-художественной борьбы. Вот почему смех их был такой сознательный, такой серьезный, если можно так определять смех. Смех юноши Че­хова — беззаботное, веселое выискивание и высмеивание про­тиворечий, — и только. Нащупал противоречия, нелепые поло­жения, выставил их всем напоказ выпукло и ярко и заливается беззаботным хохотом. Тут нет никакой идеи, нет служения какому бы то ни было богу (кроме разве бога юности). Это вполне свободный и беззаботный смех. Мог ли такой смех стать целью жизни человека? С другой стороны, мог ли Чехов сохра­нить на всю жизнь этот первоначальный источник его творче­ства? Мог ли он и вообще уберечь его до конца среди всех усло­вий нашей российской действительности? Наконец, что нес с собой в жизнь, с каким багажом вступал в нее этот богато ода­ренный художник?

Перехожу теперь к «матовому голосу» Чехова, к его «мато­вым» образам, к его вечной сдержанности и нелюбви договари­вать вещи до конца. Эти особенности Чехова бросаются в глаза при первом знакомстве с его писаниями, и стоит вдуматься в них, чтобы оценить все их значение.

Мне придется обратиться сначала к посмертным воспомина­ниям *. Сами по себе эти воспоминания дают не так уж много. И тут авторы предаются субъективизму, до известной степени творят «по образу и подобию своему» [94]. Старательно, по обы­чаю всех «поминателей», наделяют А. П. Чехова всеми причи­тающимися покойникам по штату добродетелями, как-то: человечность, тонкость чувств, аристократизм духа и т. п. Но среди этого субъективизма и общих хвалебных мест можно отыскать, особенно у г-на Куприна, несколько характерных, индивидуализирующих образ Чехова черточек, из которых иные повторяются при этом и у других авторов воспоминаний.

Такова именно, помимо указанных выше внешних черто­чек — «матового» голоса и «чеховского» смеха, — особенная сдержанность Чехова, о которой говорят и г-н Бунин, и г-н Куприн. Первый, воспоминания которого особенно напомина­ют «похвальное слово», видит в ней особенность «сильной» и избранной натуры: «Его сдержанность проистекала, мне ка­жется, из аристократизма его духа, между прочим и из его стремления быть точным в каждом своем слове. Того, что свершалось в глубине его души, никогда не знали даже самые близкие ему люди. А что же сказать о посторонних?».

Г-н Куприн анализирует эту черту подробнее:

«Думается, что он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне. Но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле дружбы. В своей удивительной объективности, стоя выше частных горестей и радостей. он мог быть добрым и щедрым, не любя, ласковым и участливым без привязаннос­ти. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности» ²³.

А немного далее тот же автор замечает:

«Есть люди, органически не переносящие, болезненно сты­дящиеся слишком выразительных поз, жестов, мимики и слов, и этим свойством А. П. обладал в высшей степени. В нем жила боязнь пафоса *, сильных чувств и неразлучных с ними несколько театральных эффектов». Г-н Куприн пытается этим объяснить, между прочим, почему никак нельзя было дознаться, сочувствует ли Чехов «движению интеллигенции», «протестам» и т. д. [95]