А.П.Чехов: Pro et contra

Тусклая, матовая, бессильная душа, — это постоянная тема Чехова. Смелые публицисты, вроде г-на Львова, конечно, объяснят это «эпохой», которую, дескать, воспроизводил Чехов. Они не остановятся даже перед бессилием в области любви, перед той вереницей не умеющих любить мужчин и женщин, которая тянется сквозь все произведения Чехова. Та­ковы уж были эти треклятые 80-е годы, — скажут они. Утвер­ждает же г-н Львов (правда, цитируя какого-то автора «воспо­минаний»), что 80-е годы «раздвинули частицы легких» покойного художника, так что и чахотка, по его мнению, объясняется все тою же «эпохой»!²⁷ Я не решусь на такие диаг­нозы. А вот допустить, что в пристрастии к изображению ма­товых душ сказалось нечто субъективное, нечто вроде самоби­чевания или самовоспроизведения со стороны автора, — я склонен. Самобичевание, впрочем, не то слово. Известно при­знание Гоголя, что он старался «отделываться» от «пороков», наделяя ими свои типы, как бы для предания их всенародной казни. Тургенев всю жизнь изображал слабовольных «гамле­тов» и противопоставлял им сильные, действенные фигуры «донкихотов», как бы неся перед последними повинную. Прав­да, как очень тонко подметил Михайловский, он не доводил покаяния до конца и лукаво снабжал каждого «донкихота» двумя-тремя такими черточками, которые в значительной сте­пени проваливали дело «донкихота» и клонили чашку весов в сторону «гамлета» ²⁸. Но все же это было до известной степени самоказнью. Чехов и здесь только изображал, только воспроиз­водил, только перевоплощался в своих героев. За редкими ис­ключениями, вроде цитированного выше приговора над героем «Верочки», он не судил, предоставлял произносить вердикт чи­тателю. Но, если он и не «лукавил» подобно Тургеневу, надо все же признать, что при всей своей «высшей объективности» он в данном случае умел замолвить словечко в пользу «бес­сильных душ», умел сделать их симпатичными, — быть мо­жет, и бессознательно.

Вот почему непримиримый Н. К. Михайловский и встретил появление Чехова жестким осуждением: «холодная кровь», и увидел в его драме «Иванов» «апофеоз бессилия» ²⁹. Он был, конечно, несправедлив, но, во-первых, был по-своему прав, а с другой стороны, конечно, чересчур резко, но верно указал на некоторые стороны чеховских писаний, весьма для них харак­терные.

Не «апофеоз» бессилия, а очевидный напряженный интерес к нему и кое-какие элементы заступничества за него, симпа­тии к нему, — это, несомненно, центральный пункт в творче­стве Чехова. И надо сказать тут же, что в психологии «бес­сильной души» Чехов великий мастер, что созданные им фигуры людей, пораженных отсутствием «пафоса», останутся навсегда образцовыми.

Художник бессилия души, живописец жизни без пафоса — таково будет первое определение Чехова, к которому приводит наша характеристика.

* * *

Типы людей «недоговоренных», недоношенных самой жиз­нью, трактованы у Чехова наиболее исчерпывающе, с редкой у Чехова законченностью. Матовость, эскизность, недоговорен­ность других его образов, как и вообще его «матовый бари­тон», его боязнь пафоса, сдержанность, доходящая до скупос­ти забота о «точности», помимо указанных только что личных особенностей автора, думается мне, имеют еще иной источник, еще иными причинами обусловлены.

Мне приходится теперь обратиться к общему миросозерца­нию Чехова, насколько оно выясняется в его «объективных» писаниях, и заглянуть в «эпоху» — в эти пресловутые и дей­ствительно треклятые 80-е годы.

О «внутренней политике» этих годов и о всех ее обществен­но-психологических результатах я распространяться не стану. Много об этом уже говорено. Да и что тут говорить, когда в жизни, в полноте своей и всесторонности водворилась «систе­ма» государственного деятеля, которому принадлежит знаме­нитый афоризм: «Народу образование не нужно, ибо оно на­учает логически мыслить»!..