А.П.Чехов: Pro et contra

Эта отрицательная атмосфера окружала Чехова с первых дней его сознательной жизни. Но, быть может, здесь необходи­мо сделать небольшую оговорку. Как известно, Чехов никогда не вращался в среде тех крайних передовых элементов обще­ства, на которые с особенной тяжестью легла внешняя и внут­ренняя ломка 80-х годов. Он в то время печатался в «Стреко­зе» и «Новом времени» и общался с нововременцами, как свидетельствует между прочим в своих воспоминаниях г-н Щеглов, неоднократно подчеркивающий, что Чехов его назы­вал «Жаном», а он Чехова «Антуаном». Что этим господам была Гекуба, и что они ей? — спросит, пожалуй, читатель. Но, во-первых, Антуан, хотя и общался с Жаном, все же, разумеет­ся, кое-чем от него и ему подобных отличался. С другой сторо­ны, трудно указать другой пример такого почти поголовного влияния известного направления на умы, каковым было влия­ние народничества. Созданное падением рабства, это направле­ние, модифицируясь и раздробляясь на тысячи оттенков и гра­даций, умело наложит свою печать на всю сколько-нибудь прогрессивную мысль от утопического социализма «Отече­ственных Записок» до «широкого народного либерализма» «Недели» и даже «Нового времени». Мы знаем, что даже до сих пор этот «парламент» нашей бюрократии не устает при­крывать свои вожделения фиговым листком «демократиче­ских» принципов, «народных» интересов, долженствующих подыскать себе «самобытное», «пригнанное к национальной физиономии» выражение. И до сих пор даже «разбойники пера» прибегают к «идеям» и богатому лексикону народничес­кой эпохи. Что же говорить про старое время, про 80-е годы? А затем «переоценкой» занялись в первый момент вовсе не край­ние элементы. Эти старались сохранить хотя бы практическую схему, от которой уже отлетел живой теоретический дух, со­вершали подвиги «героизма отчаяния», поддерживали, как иронизировал Л. Тихомиров, «священный огонь». В «толстов­ство», в «декадентство», в проповедь «малых дел» уходили другие, более умеренные, промежуточные элементы. Что по темпераменту (отсутствие пафоса), по воспитанию, по связям Чехову естественнее всего было примкнуть именно к ним, — в этом вряд ли приходится сомневаться. Это, конечно, лишь до­гадка. Прямых биографических указаний на это у нас нет, как и вообще нет сколько-нибудь подробной биографии Чехова. Но ведь интересен не самый факт связей и сношений, а существо дела. По существу же Чехов относился именно сюда — к ря­дам этих умеренных «переоценщиков», возражателей на не­давно господствовавшие теории.

«Любили и перестали любить». Чехов не участвовал в ро­мане русской интеллигенции с народом: ни одного намека на какое-либо увлечение народничеством нельзя указать в юно­шеских его произведениях. На его долю выпало только похме­лье в чужом пиру, только развязка романа, разочарованность и скептический анализ былого увлечения. Если мы станем ис­кать в его писаниях следы какой-нибудь идеологии, то найдем только кое-какие робкие намеки на временное увлечение тол­стовством. В «Хороших людях» писателю, «отделывающему­ся» фельетонами от самых трудных жизненных вопросов, про­тивопоставляется вдумчивая, честно мыслящая сестра его, докторша. Она отрицает его «идейную» работу, постоянно твердит о «непротивлении злу» и бросает брата и столицу для деревни, чтобы там «оспу прививать». «А Владимир Семено­вич все писал свои фельетоны, возлагал венки, пел "Gaude- amus", хлопотал о кассе взаимопомощи сотрудников москов­ских повременных изданий», за что и понес надлежащую кару: чуть ли не на другой день после смерти «он был совершенно забыт».

Интересно следующее место из споров брата с сестрой:

«Мне кажется, — говорит докторша, — что современная мысль засела на одном месте и приникла к этому месту. Она предубеждена, вяла, робка, боится широкого, гигантского по­лета, как мы с тобой боимся взобраться на высокую гору, она консервативна». «Широкий и гигантский полет» эта новатор- ша, — а быть может, и сам Чехов в эту минуту, — видит в не­противлении злу и служении народу, хотя бы «прививкой оспы».

Отметим здесь и явное стремление к «переоценке ценнос­тей», явную «возражательскую» тенденцию, и еще следующее очень типичное для Чехова обстоятельство: герой очерка про­водит жизнь в писании фельетонов, в которых, по уверению Чехова, самым рутинным манером делает критический разбор разных беллетристических пустячков. Ясно, что он очень не­далек и уж никак не может служить мишенью для нападок на «современную мысль» вообще; слишком много для него чести, каковы бы ни были дефекты этой современной мысли! С дру­гой стороны, докторша, по-видимому, увлекается Толстым и его проповедью опростительства; но тут же примешивается «оспопрививание»; т. е. медицина, которую Толстой всегда от­рицал, да и вообще культурная работа в деревне, совершенно не характерная для толстовцев. Эта идейная или программная неясность очень характерна для Чехова: чуть он затронет ка­кую-нибудь идеологию, у него всегда так выходит.