А.П.Чехов: Pro et contra

Все культурные задачи решались с высоты этого принципа. Все прочие располагались в соответствующей ему перспекти­ве. Но если и все было сделано, чтобы пресечь всякое движе­ние общественной и культурной мысли, если реакция и торже­ствовала по всему фронту и достигла таких размеров, какие даже Россия переживала разве что в конце 40-х годов, то все же «мертвая точка», в которую превратилась общественная жизнь, объясняется не только этими внешними причинами. В подобном, очень распространенном истолковании эпохи 80-х годов, мне кажется, есть изрядная доля неправды. Публицис­тика того времени иначе и не могла и не должна была тракто­вать этот вопрос. Борьба с главным врагом была ее основной задачей. А если и теперь стать на историческую точку зрения мешает чересчур значительное количество аналогических мо­ментов в нашей современности, то все же это сделать необхо­димо. Особенно, если, подобно нам, главный интерес вопроса видишь в психологии общества: ведь именно она, эта психоло­гия общества, является прежде всего той средой, которая вскармливает и определяет «исторически» художника, кото­рая интимно и непосредственно воздействует на него, гораздо интимнее и непосредственнее, чем «внешние» условия. А мы имеем дело еще с таким атеоретическим и аполитическим ху­дожником, как Чехов.

Мне даже кажется, что есть что-то оскорбительное в столь обычном у нас признании приоритета публицистики, в столь верном служении ее традициям, в этом постоянно производи­мом, с ее легкой руки, «перегибании дуги» в сторону «вне­шних обстоятельств» или, — что то же, — «внутренней поли­тики». Что же, в самом деле, мы-то из себя представляем? Неужели «кто палку взял, тот у нас и капрал», и достаточно капралов с их палками, чтобы превратить в ничто наше обще­ство?..

«Мертвая точка» 80-х годов имела, на мой взгляд, по мень­шей мере столько же внутренних, в самой психологии обще­ства заложенных причин, как и причин внешних.

Это было время глубокого, страшно болезненного перелома в общественном миросозерцании. Сам Чехов, во много раз ци­тированном письме к А. С. Суворину, относящемуся к 1894 го­ду, ретроспективно формулирует так этот перелом: «Похоже, что все были влюблены, разлюбили и теперь ищут новых увле­чений», и прибавляет, что всем, подобно лихорадящим боль­ным, захотелось теперь «кисленького» [96]³⁰.

К 80-м годам относится только первая половина фразы: «Все были влюблены, разлюбили». Жить стало нечем. Неда­ром даже у Н.К. Михайловского срывались такие фразы: «О наличности какой-нибудь общественной задачи, которая соеди­нила бы в себе грандиозность замысла с общепризнанной воз­можностью немедленного исполнения — нечего в наше время и говорить, нет такой задачи.» По ироническому определению «переставшего быть революционером» Л. Тихомирова³², вся за­дача передовых элементов «сводилась в то время к тому, чтобы передать в сохранности последующим поколениям "священ­ный огонь" революции, как в церкви бережно передают за­жженную свечу от одного к другому — как бы она не погас­ла!».

Но, на мой взгляд, если характеризовать в общих чертах сущность перелома происходившего в те годы в сознании пере­дового общества, то надо сказать, что это было нарождение по­литического мышления, в истинном смысле этого слова. До этого момента оно было исключительно социальным. К этому времени социальный утопизм, грандиозными перспективами которого жили дотоле, не только уперся в глухую стену «вне­шних» условий, но успел уже вскрыть и свою внутреннюю несостоятельность. Пока принимали за данное все грандиоз­ные социальные возможности, якобы заложенные в нашем на­роде, в «самобытных» формах его жизни, а единственное пре­пятствие к осуществлению этих возможностей усматривали в «стене» внешних политических условий, внимание, естествен­но, сосредоточивалось на этой «стене».