А.П.Чехов: Pro et contra

В уже упомянутом выше письме к Суворину Чехов сам при­знает, что некоторое время увлекался толстовством, но, как бы оправдываясь, прибавляет, что его не самые идеи Толстого по­корили, а скорее «толстовская манера выражаться, рассуди­тельность и, вероятно, гипнотизм своего рода». «Теперь же во мне что-то протестует, — продолжает он. — Расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса. Война-то и суд — зло, но из этого не следует, что я должен хо­дить в лаптях и спать на печи вместе с работником, его женой и т.д.»³³. Но на самом деле кое-какие элементы «толстов­ства», несомненно, были ассимилированы Чеховым и не поки­дали его до конца. Это прежде всего — отрицательное отноше­ние к большинству тех форм, в которых идет современная «работа головой», как говорится в сказке об Иване-дураке, ко всем этим «службам» и «деятельностям» в рамках современно­го строя. В очерках Чехова проходит длинный ряд прокуро­ров, следователей, судей, администраторов. Их «умственный труд», «не требующий ни напряжения ума, ни таланта, ни личных способностей, ни подъема творческого духа», он — вместе с героем «Моей жизни», по-видимому, — «ставит ниже физического труда, презирает его и не думает, чтобы он хотя одну минуту мог служить оправданием праздной, беззаботной жизни так как он сам не что иное, как обман, один из видов той же праздности».

В очерке, из которого взяты только что цитированные сло­ва, яснее, чем где-либо, и очень своеобразно и характерно для Чехова сказалось его временное увлечение «толстовством»: идейного размаха Толстого здесь нет и следа, от всей глубины и последовательности его барского «покаяния» осталось только отвращение к привилегированной «работе головой», отвра­щение к сутолоке, лживости и праздности, присущей так на­зываемой «культурной жизни». Герою скучно жить среди этого общества, и он становится маляром. Боязнь пафоса, сдер­жанность, искренность и простота сердца, доходящая до окон­чательного обкарнания всякой идеологии, до отказа от идей, — основные черты героя этой повести. Это воистину — «нищий духом». Между прочим, стоит отметить, что это един­ственный у Чехова герой, «направление» коего не подтачива­ется рефлексией, не разбивается доводами окружающих и не опровергается самой жизнью: при всех тяжелых переживани­ях, на него обрушившихся, он до конца остается верным себе, т. е. как бы правым, с точки зрения автора. Это редкая вещь у Чехова.

Таково отношение Чехова к единственной идеологии, к единственной «программе жизни», которою он одно время ув­лекался. Все прочие теории и программы для Чехова как бы не существовали. Можно думать, что эпоха переоценки и разо­чарования в недавних «программах» воспитала в нем скепти­ческое отношение к теоретизации жизни вообще, ко всякой попытке систематизировать жизнь и охватить сущее и долж­ное в одной сколько-нибудь стройной теоретической схеме. Во всякой религии жизни он как бы заподозривал догму, скепти­чески-опасливо сторонился от нее, как бы боясь потерять «сво­боду личности», утратить точность и искренность чувства и мысли. Всякая теория представлялась ему чем-то «внешним», принадлежащим всем, всему внешнему «обманчивому» миру, и он, точно схимник, спасался от «соблазнов разума» в свой внутренний мир, в мир непосредственных «точных» пережива­ний и настроений. Это действительно нечто похожее на христи­анский аскетизм мышления, так сказать, и г-ну Булгакову, пожалуй, можно было сослаться на эту черту Чехова для оправдания своего рьяного прозелитизма, но он, конечно, этого не сделал: очень уж невыгодная вышла бы ссылка.