А.П.Чехов: Pro et contra

Причины должны быть не только отмечены, но и классифици­рованы. И здесь у критиков давно наготове общий аршин — деле­ние на внешние и внутренние причины, восходящее в реалисти­ческой эстетике к Тэну: «раса» — все внешние факторы, все, что не зависит от человека; «среда» — все внутреннее; «момент» — синтез их обоих. Попытка измерить этим Чехова не всегда удает­ся: Альбов замечает, что у Чехова есть рассказы, в которых «не разберешь, где кроется причина гибели мечты героев, во внешних или внутренних условиях». Что существеннее — слабость и мяг­кость героя или превратности его жизни («Мечты»), социальное зло или повышенная чувствительность («Припадок»)? Чехов раз­мывает границы в иерархии причин — и становится непонятно, «о чем» рассказ, то есть — снова — где обязательные оценка и импе­ратив. А поскольку без оценки нельзя, то остается предположить, что она заключена в самом отсутствии связи, например, так: «.он не любит этой действительности, не любит даже просто разбирать­ся в ней, в цепи причин и следствий, что здесь и к чему» (Альбов). Но почему же тогда Чехов рисует то, что не любит? Альбов пред­лагает ответ на этот вопрос, который кажется альтернативой абсо­лютизации причинности: Чехов смотрит на мир «не с точки зре­ния причины и следствия или какой-нибудь моральной точки зрения, а с точки зрения смысла и цели. Хорошо поступок или ду­рен, красиво явление или безобразно, понятно или нет — г-н Че­хов, прежде всего, ищет в них смысла и цели». Эта мысль, совсем не новая для реалистической критики, уже была у Михайловско­го, только подавалась она в другом, императивном, ключе: «.только сами люди, вторгаясь в причинную связь явлений со своими целями, берут на себя ответственность, связанную с вопро­сом "зачем?". Страшная это бывает ответственность, и все здесь за­висит от достоинства целей, ради которых делается тот или иной шаг». Какой бы честной и «симпатичной» эта мысль не казалось, ясно, что стоит только применить ее к анализу чеховских текстов, как мы придем к парадоксу, который лег впоследствии в основу статьи Шестова: непрерывный поиск смысла и цели у Чехова не­избежно приводит к отсутствию смысла и цели, «творчеству из ничего» [123].

Порванная цепь причин и следствий — точное наблюдение кри­тики. Даже работы, состоящие из дежурных похвал по заранее за­данному списку достоинств, в какой-то момент это замечают. Во­лынский начинает свою статью 1893 г. с джентльменского набора комплиментов «симпатичному таланту», в котором фигурирует, в числе прочего, и то, что «все события соединены между собою не­разрывною логическою связью». Но вслед за этим дежурным по­клоном начинают мелькать фразы: «.события развиваются с логи­ческою верностью, но чересчур быстро, не выступая во всей полноте, сюжет всегда отрывочен. Ничто не объяснено, не моти­вировано» и т. п. В конце концов Волынский задает вполне резон­ные вопросы, не имеющие ответов: «Зачем было "неизвестному че­ловеку" переодеваться в лакея, если уже с первой страницы расска­за ясно, что мировоззрение его переменилось?»

На уровне анализа, прочтения текстов спора об этом явлении в чеховской поэтике нет. Спор идет о том, как это явление оценить. И тогда критики вновь приписывают нечто либо автору, либо дей­ствительности. Или они утверждают, что Чехов не понимает со­циальных причинно-следственных отношений (а сам критик — Перцов или, тем более, вооруженный марксистским ликбезом Во- ровский — понимает), и потому это плохая литература, либо — что Чехов правильно отражает время господства случайностей, понять причины нельзя, и потому это плохое время. А жизнь в мире, где не работает причинность, неизбежно катастрофична: «Довольно случайной встречи, какого-нибудь разговора, даже одного слова в разговоре, и прахом разлетается тщательно выстроенное здание людского благополучия» (Андреевич). Говоря о тихом чеховском мире, критики вдруг вспоминают о Помпее.

Вопрос, почему реалистическая критика абсолютизирует каузальность, не может быть решен в рамках данной статьи, но очевидно, что они связаны не только с давней (аристотелевской) традицией восприятия литературного произведения как органи­ческого единства, но и со специфическим именно для XIX века культом науки и теорией прогресса. Для понимания этого необхо­димо обратиться и к той части критических работ, которые напи­саны учеными.

Но прежде остановимся на перемене, которая происходит в на­чале 1900-х гг. Растет популярность Чехова, готовится собрание сочинений в издании Маркса, и в газетной статье с нарочито не­брежным названием («Кое-что о г-не Чехове» (1900) Михайлов­ский пересматривает свой приговор. Он, наконец, находит общий тематический знаменатель для ранних чеховских рассказов — это изображение пошлости. Сказано слово, которому суждена более долгая жизнь, чем «холодной крови»: после канонизации Чехова тема Михайловского в горьковской аранжировке («его врагом все­гда была пошлость») украсила все учебники.