А.П.Чехов: Pro et contra

А вот доказывать «зеркальность» статьи Маяковского — просто излишне. У футуристов не было никаких «статей», кроме манифе­стов, любое мнение о других оборачивалось утверждением соб­ственной программы. Маяковский выступает против гуманизма и прагматизма (моральной пользы) как принудительных эстетиче­ских критериев. Против абсолютизации содержания, которое для него, как потом и для ранних формалистов, есть только повод для словесного творчества, мотивировка, которая определяется фор­мой и в целом неважна. В одной фразе он намечает и телеологиче­скую историю литературы: «Изменения отношения слова к пред­мету, от слова как цифры, как точного обозначения предмета к слову — символу и к слову — самоцели», то есть от реалистиче­ской референции — к символическому размытому означаемому — и дальше к телосу-футуризму, чистому означающему. Этот про­цесс, разумеется, воспринимается как освободительный. Все это гораздо лучше выражено другими — футуристами и формалиста­ми — и до, и после Маяковского. Неожиданно только одно — про­екция этой парадигмы на чеховские тексты. Маяковский находит следующие точки схождения: «Чехов внес в литературу грубые имена грубых вещей. Чехов — автор разночинцев. Все произве­дения Чехова — это разрешение только словесных задач». Чехов отразил социальную и, соответственно, языковую дифференциа­цию, его слово не описательно, а экспрессивно, в пределе — само­ценно, независимо от референта. Дело здесь даже не в том, что у Лейкина больше прав на все эти достоинства, а в том, что уже са­мый ранний Чехов последовательно и целенаправленно избавляет­ся от прямой оценки событий и от языковой игры, и колоритный язык остается привилегией только его героев. Поэтому «револю­ционный» подход Маяковского мало отличается от подхода прези­раемых им замшелых критиков, которые, не задумываясь, припи­сывали слова любых героев автору, если этого требовала их концепция. Разница только в том, что старая критика приписыва­ла Чехову чужое содержание, а Маяковский — чужую форму. Мнение настоящего «эстета», не менее Маяковского озабоченного обновлением языка, вероятно, гораздо ближе к истине: «.когда я думаю. отстраненно о Чехове, все, что получается — это мешани­на, состоящая из ужасающих прозаизмов, затертых эпитетов, по­второв, докторов, неубедительных соблазнительниц и т. д.; и тем не менее именно его книги я взял бы с собой в путешествие на дру­гую планету»[130].

PRO/CONTRA: ФИЛОСОФИЯ

Не все, что написано о Чехове профессиональными философа­ми, имеет отношение к философии.

«Художественную манеру Чехова можно уподобить скорей всего приемам вдумчивого экспериментатора, который делает один за другим различные опыты в целях полнейшего выяснения занимаю­щего его феномена.», — уже знакомая нам мысль, но высказывает ее не Овсянико-Куликовский. Это С. Н. Булгаков — недавний уче­ный-экономист и марксист, а ныне православный философ — пи­шет о чеховской философии. В свете всего сказанного выше о зер­кальности чеховской критики, нетрудно догадаться, что в этой работе художественный метод будет сопоставляться с научным, а философия окажется православной. И действительно, как и для многих его предшественников, для Булгакова наука родственна искусству: «Запросы мыслящего духа остаются одни и те же и у ученого, и у философа, и у художника. Все решают одно: познай самого себя. искусство есть мышление, имеющее одну и ту же великую и общечеловеческую тему, мысль человека о самом себе и своей природе». Меняется только представление об объекте позна­ния: теперь им становится, как и у романтиков, не мир, а сам субъект. Поэтому не случайно то, что Булгаков прибегает к неве­роятному сравнению Чехова с Байроном, рассматривая первого как сниженный вариант романтического разорванного сознания, одновременного чувства омнипотенции и слабости, причем в каче­стве субъекта выступают не герои, а сам автор. Однако в конечном итоге работа Булгакова оказывается ценной не этими широкове­щательными и не верифицируемыми заявлениями, а достаточно конкретными социально-экономическими замечаниями о теме ка­питализма у Чехова. Экономист судит более обоснованно, чем нео­фит православия.

Подход ученого — прагматическое понимание искусства как особого вида познания — неизбежно должен привести к понима­нию искусства как аллегории или наглядного пособия. Так и полу­чается: с одной стороны, Булгаков отрицает иллюстративность ис­кусства, а с другой, ее же и преподносит читателю, только в красивой риторической обертке: «мыслителю-художнику иногда яснее открыты вечные вопросы, нежели школьному философу, за­дыхающемуся в книжной пыли своего кабинета, поэту дано глаго­лом жечь сердца людей так, как не может и никогда не смеет скромный научный специалист. художник говорит простым и для всех доступным языком, художественные образы находят до­рогу к каждому сердцу, между тем как для знакомства с идеями философии и науки, помимо досуга, необходима специальная под­готовка».