А.П.Чехов: Pro et contra

Что же касается рефлектирующих центральных героев, попада­ющих в «ситуацию отчаяния», то их иррациональные действия, как правило, не имеют последствий. Так происходит после «воро­бьиной ночи» Николая Степановича, после выстрела Войницкого и во многих других случаях[139]. Отчаянный порыв сменяется подав­ленностью и безразличием. Наверное, отсюда эпиграф из Бодлера в статье Шестова о Чехове: «Покойся, мое сердце, спи сном бессло­весной твари».

Шестов, по-видимому, чувствовал, что чеховские тексты шире его интерпретации. Это доказывается тем, что именно по отноше­нию к ним появляются такие строки: «Есть в мире какая-то непо­бедимая сила, давящая и уродующая человека — это ясно до ося­заемости. Малейшая неосторожность, и самый малый, как и самый великий, становится ее жертвой. Обманывать себя можно только понаслышке. Но кто однажды побывал в железных лапах необхо­димости, тот навсегда утратил вкус к идеалистическим самооболь­щениям». Шестов чаще пользовался другой метафорой для Необхо­димости, взятой из «Записок из подполья», — Стена, неподвижное, непреодолимое препятствие. Здесь же она именуется «непобедимой силой, давящей и уродующей человека», то есть оду­шевляется, наделяется способностью к действию. И, как ни странно, в текстах Чехова — тех, которые Шестов не разбирал и вряд ли заметил — находятся точные параллели к этому образу. Такова «невидимая гнетущая сила», которая сковывает природу в «Степи»; такова явная метафора Необходимости — «спокойное зе­леное чудовище», стремящееся поглотить жизнь Веры Кардиной («В родном углу»); такова «неизвестная таинственная сила», со­здавшая алогичный мир рассказа «Случай из практики». Неадек­ватная во многих отношениях интерпретация Шестова неожидан­но затрагивает глубинные пласты чеховского мира.

Видимо, это не случайно. Шестов почувствовал поглощенность Чехова проблемой человеческого познания, и именно это позволи­ло ему искать «в чеховских писаниях критериум наиболее незыб­лемых истин и предпосылок нашего познания».

Но было и другое сходство двух авторов — в самом типе мышле­ния, который можно назвать «дискретно-парадоксальным». Лев Шестов мыслил законченными в своей парадоксальности фрагмен­тами. Господствовавшее при этом отрицание было подчинено зада­че «не успокаивать, а смущать людей»[140]. Отрицая самоочевидное, Шестов обращался к самым разным областям познания, и неиз­бежно больше задавал вопросов, чем давал ответов. Лучшей фило­софской параллели множественности чеховских рассказов трудно подобрать. Оба будто стремятся на как можно более широком ма­териале выразить не столько рациональное «мировоззрение», сколько иррациональное мироощущение, допускающее множество «правд». В «Апофеозе беспочвенности», который писался парал­лельно с «Творчеством из ничего», Шестов провозгласил, что ве­личайшим заблуждением человечества до сих пор была презумп­ция единственности истины. Он утверждал множественность истин — метафизических и эмпирических. И эти истины открыва­ются только отдельным индивидуальностям — людям в их личной ипостаси. «Истин столько же, сколько людей на свете» [141].

Здесь предельно абстрактный Шестов смыкается с предельно конкретным Чеховым. Философию Шестова многие не принима­ли, но никто не отрицал его чисто литературного дарования. Шес­тов всякую мысль воспринимал как высказанную кем-то, он мыс­лил образами героев, не отрывая при этом философии от личности философа. Его герои наделялись своеобразными «речевыми парти­ями», которые варьировались из книги в книгу: «упражнение в смерти» Платона, «самое важное» Плотина, «любовь к судьбе» Ницше, «только верою» Лютера и т. д. Речевые партии складыва­лись в бесконечную бессюжетную драму познания — лучший в философии аналог чеховской драматургии. Правда, в отличие от чеховского, в шестовском мире в поздний период появляется центр, к которому все стремится, — Бог, делающий невозможное возможным. Но это своевольный Бог, слишком похожий на чело­века. «Бог, поскольку он не может ничем определить индивиду­альное волеизъявление или придать ему смысл, не может и огра­ничить волю личности»[142], — отмечает Р. А. Гальцева. Бог в качестве героя — такое, конечно, невозможно в чеховском мире. Но все же функция шестовского Бога здесь присутствует — в виде тех самых надежд, убийцей которых Шестов считал Чехова. Есть у Чехова «гармонические» фрагменты, когда отчаявшиеся герои все же надеются. Таковы финалы «Дамы с собачкой», «Дяди Вани», «Трех сестер» и целый ряд других эпизодов. В этой отчаян­ной надежде на осуществление невозможного и заключено самое глубокое родство писателя и философа.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ