А за окном – человечество…

А он ей в ответ хмуро:

– Я там не пропаду. Кормят на Туполева очень хорошо. Игрушек целый воз. Только одиноко… И Филька больно кусается. Ничего, перемогнусь…

Славик, закусив губу, внятно, усердно перекрестился на икону у двери. Бровкой повёл, заметив какую-то за собой при этом ошибку, – и ещё раз отчётливо, с доглядом наложил на себя Крестное Знамение.

– Кажется, я сейчас сойду с ума! – Зоя ткнулась лбом в моё плечо. – Серёжа! Если мы сейчас повезём его в садик, он все равно будет до последнего думать, что это дорога в приют… Как быть? У меня через двадцать минут начинается приём! И первым записан такой человек, что даже тебе я не могу назвать ни его самого, ни тем более занимаемый им пост.

– Лети, Зоенька, – сказал я. – Только не цепляйся за антенны и трубы. А Славика я пристрою в компанию к своей внучке. Пора им познакомиться. А Лизонька как раз сегодня дома посидит от греха подальше. Расчихалась, понимаешь ли.

– Так Славик от неё заразится! – панически напряглась Зоя.

– Только всем хорошим! – пропел он и затанцевал по комнате от переизбытка каких-то до сих пор неведомых ему чувств. В итоге его озарило: – О! Надо купить Лизе цветы! Как без них знакомиться? Белые розы, белые розы, розы белые! Там-тара-рам!!! Баушка! Лиза мне уже кажется самой прекрасной девочкой на свете! Я просто уверен: лучше её нет никого! Почему мы раньше не знали друг друга?! Эх, вы! А сколько ей лет?

– Уже – четыре! – торжественно объявил я.

Моя Лизонька встретила нас взглядом исподлобья и спрятанными за спину руками. Губки – пухлым шариком. Гузка, одним словом. Вид одного этого уже способен вызвать пьянящий восторг у дедушки, каковым я и являлся. Даже Славик рассмеялся, глядя на хмурую четырёхлетнюю девочку с личиком, украшенным замечательно вылепленными бугорками сочных щёчек и потаённо озорными, умнющими глазёнками. Однако, кроме насторожённости и недоверчивой опасливости, в Лизоньке проглядывала резвая готовность немедленно, с разбега ворваться в любую игру. Плотненькая, не по годам сильная, как налитая, она была переполнена той неистощимой детской силы, которой требовалось просто-таки пороховое применение. Так что через напускную насторожённость в Лизоньке проглядывал задорный внутренний позыв: «Хочу игра-а-а-ть!!!»

Она учащённо моргала, все ещё не выбрав, что ей предпочесть: рычащий плач с учащённым капанием слёз или атакующую радость.

Она строго поглядела на папу Сашу и маму Галю и, как считав с выражения лиц родителей одной ей понятную важную информацию, бросилась к Славику. Я было решил, что она из-за переизбытка чувств даст ему сейчас в нос. Правда, если разглядит его на Славкином миниатюрном бледном лице.

Лиза хватко сковала своей смуглой ручонкой, нежно загоревшей под солнцем Турции (и скорее всего в последний раз), беззащитно тонкую шею Славки. Когда она просто-таки волокла его в зал, он крутился у неё подмышкой как вихляющийся на ветру рекламный надувной аэромен.

– Будем играть в дочки-матери!!!

– А кем я буду в этой сладкой парочке? – по-взрослому пошутил Славик.

– Кем-кем!!! Никем!!! Будешь Бабаем! – Лиза счастливо завизжала. – Я буду тобой дочку пугать, чтобы не баловалась! А ещё ты немного будешь папой, чтобы ходить в магазин, делать мне подарки и петь колыбельные!

Она игриво топнула ножкой, требуя от взрослых уйти поскорей и не мешать им понарошку играть взаправду.

Слава тотчас поддержал Лизу:

– Уходите!!! Вы – старые!!! Вы мешаете нам чувствовать себя детьми. С вами скучно!

Вечером я не узнал квартиру сына. Поднявшийся следом Саша тоже не врубился, куда он вошёл. Более того, мы оба не узнали Галю. Ни дать, ни взять какая-то другая, измождённая женщина понуро полусидела-полулежала в кресле, обронив обе руки. Я бы, простите, даже уточнил – она была как размазана по этому просторному креслу из кожи цвета кофе с молоком. Вернее, таким оно выглядело утром. А сейчас больше напоминало перевёрнутый холодильник, облепленный пёстрыми развивающими пазлами магнитиков на все мыслимые и немыслимые темы.

Мы с Сашей уныло оглядели разбросанную по ковру тьму-тьмущую игрушек, книг, подушек, тяжеленных гантелей и даже обуви всех размеров, но в основном далеко не детской. Казалось, мы печально стоим на краю некоего кукольного Куликова поля после кукольного побоища. А опрокинутые стулья и сброшенная с дивана постель – мелочь пузатая по сравнению с разбитым антикварным зеркалом сталинской эпохи, опрокинутым телевизором и невесть как оказавшимися здесь немытыми сковородками.

Посреди всего этого вселенского ералаша, как последние люди на Земле, стояли Лиза и Славик, мужественно взявшись за руки. При этом они то и дело отплёвывались, чихали и кашляли.

– Как это все называется?.. – тихо сказал я, подняв с ковра растерзанную глистоподобную импортную Барби, успевшую прорваться в Россию до начала эпохи санкций – нынешнего варианта былого «железного занавеса». Мне её почему-то нисколько не было жаль. Я понимал, что это не толерантно, но ничего поделать не мог. Сказалось моё «матрёшечное» воспитание.