А за окном – человечество…

Символом пережитых Верой жизненных бед для меня всегда был из далёких ельциновских девяностых годов прошлого века образ дырявого ржавого ведра с тяжёлыми глудками траурно чёрного антрацита. Она не раз рассказывала мне свою историю про это ведро. То самое, которое Вера, заведующая читальным залом районной библиотеки, зимой тайком от сторожа насыпала углем на задворках сахарного завода и за два километра тащила домой, провально увязая в промороженной снежной плоти. Однажды сторож так-таки прихватил её за покражей, и Вера, став перед ним на колени, заплакала. Она так заплакала, что сторож поспешно ушёл, кляня себе под нос всё на свете. А как иначе можно было ей хотя бы раз в три дня протопить печку в съёмной щелястой времянке и хоть что-то приготовить поесть своим мальцам, когда зарплату не платили почти год? Потому что все деньги в стране ушли в создание своих собственных олигархов.

Со дня сегодняшнего для меня символом жизненных испытаний Веры стало это старое городское кладбище со странным географическим названием: Юго-Западное. Точно оно указывало направление душам, в каком месте им следует искать их некогда погребённые бренные тела.

Самое оно на кладбище у свежей могилы, прело пахнущей подвальной сырой землёй, вдруг узнать, что в глубинах твоего тела обнаружена быстрорастущая раковая опухоль, похожая на сине-зелёного головастика с нитяным длинным хвостом. Или, может быть, на зародыш некоего инопланетянина? Или на начало нового витка эволюции жизни на Земле?

Разница между живой и неживой материей исчезает на атомном уровне.

Поминали Лёню в столовой Вериного университета: кстати, она договорилась насчёт этого через того самого проректора Большова. Тут, в самом деле, реально вкусно готовили и по вполне приемлемым ценам.

Дима и Катя служили в театре «Юного зрителя» и, кстати, в их самом кассовом спектакле «Золушка» в свои пятьдесят «на бис» играли он принца, а она ту самую затырканную мачехой девчушечку, обласканную феей.

Если так можно сказать, это были самые интеллигентные поминки, какие я только видел: за столом сидели наши местные артисты, художники, композиторы и даже пара всё время о чём-то яростно шептавшихся одичало кудлатых поэтов, кажется, романтических постмодернистов. С их стороны то и дело по поводу и без повода слышалось хриплым, истеричным шёпотом словно бы заклинание: «Бродский… Бродский… Бродский»…

Поминки начали с молитвы. Её сотворил дьяк Алексий, только что приехавший со службы из храма на стареньком стопятидесятикубовом китайском скутере, годящемся, разве что, на запчасти. Даже за столом косички Алексия торчали над сутуловатой худощавой спиной так, словно их всё ещё развевал напор встречного воздуха.

После молитвы один из поэтов-постмодернистов встал, высоко поднял переполненный стакан с водкой, и печально объявил:

– Бога нет, господа… Иначе бы он не отнял у нас Лёньку!

И заплакал.

Второй поэт мистически стиснул кулаки у своего лица и тихо, нежно сказал:

– Космос взял нашего друга… Он сейчас в подбрюшине Вселенной… Не будем отчаиваться. Возьмёмся за руки! Все до одного! И замкнём духовную цепь Высшей Энергии!

Я повернулся к Диме. Он никак не отреагировал на постмодернистское колдовство. Как будто его здесь и не было. Дима сидел как человек, превратившийся в точку. Даже Катя выглядела лучше, несмотря на свою синюшную бледность. Тем не менее, за весь день я не увидел слёз на её лице. Её глаза непрерывно плакали внутрь. Капля за каплей. Она уже вся была переполнена едкими ледяными слезами.

– Давайте завтра все вместе поедем в Костомаровскую обитель… – аккуратно сказал я Диме. – На Голгофу поднимемся, в пещеру Покаяния зайдём… Что-то надо делать, иначе вы сами с собой сгорите в этой боли… Вы там были хоть раз?

Молчание Димы и Кати ответило само за себя.

Число атомов в человеке многократно превышает число звёзд видимой Вселенной.

Мы выехали в Костомарово мглистым зыбким утром. Густое, сырое небо провисло почти до самой земли, как брюхо только что ощенившейся суки. Тем не менее, моя городская «Копейка» пижонистого ярко-жёлтого цвета словно радовалась дороге через степные раскидистые просторы, как неожиданно оказавшийся на воле-вольной ипподромный скаковой конь.

Ехали молча. Это было особое молчание длиной в двести километров пути. Так молчат люди, находясь в бессознательном состоянии. Можно сказать, что все мы четверо пребывали в коме, сохраняя лишь внешнюю видимость некоего движения.

Костомаровское пещерное святилище было устроено благодатными трудами монахов в меловой горе задолго до крещения Руси по святому повелению апостола Андрея Первозванного. И в местах, любовно названных им по их схожести с его родными краями Новым Иерусалимом. То есть со своей Голгофой, горой Фаворской, садом Гефсиманским…

Когда уже подъезжали, я, наконец, аккуратно, пробно заговорил. Со стороны можно было подумать, что я говорю сам с собой.