А земля пребывает вовеки

– Эй, баба, постой! Я покажу, как копать… Из земли взята, в землю пойдёшь, а копать землю не умеешь… Лентяйка… Ты, дурочка, – он палкой ткнул в спину Милы, – посторонись. Ну-ка, уйди с дороги, не топчись… Выросла, а что с тебя проку?..

И старик занялся делом.

Из кармана полотняных штанов он вынул клубок старых верёвочек разной длины и толщины, связанных между собою аккуратными узелками.

– Сами-то, видно, могил не копаете, – ворчал он, – наёмные руки для вас! Ну, учись!..

Он наклонился над трупом.

– А и хорош молодец! Высокий. Ты, баба, рост померяй сначала, вот тут и держи верёвочку, у головы. Ты, дурочка, у ног держи. Померяй рост да и прибавь вот столько. Вот тебе и готова мерка. Держи.

Тётя держала верёвочку.

– А могила тут… Вбить надо колышки… Четыре…

Он легко оторвал четыре палки от разбитого трельяжа и по мерке, наклоняясь и охая, вбил их сам в землю, ударяя их тут же найденным кирпичом.

– Видала? Учись.

Затем, привязав верёвки от палки до палки, он ограничил прямоугольник, ворча:

– Гляжу, бабы копают могилу – то косо… Ты гнуть, что ли, будешь покойника? Не тебе лежать, так и не стараешься. Ты позаботься, родственница. Чем слёзы лить, ты ему могилку устрой… долго ему лежать придётся… а плакать потом будешь…

Он распорядился, отступил, поднял с земли свою палку и постоял, любуясь своей работой.

– Видала? Теперь копай… Учись рыть, учись хоронить…

Нагнувшись, он похлопал мать по плечу.

– Хороша могилка твоему сыночку. Аккуратная.

Генеральша рыдала.

– Ну-ну, – заворчал он, – зачем плакать. Мёртвому лучше, чем живому. Молодой? Всяк возраст поспел для могилы. Ну вот, теперь копай, копай… Поспеши.

Анна Валериановна и Мила послушно взялись за лопаты. Могила принимала формы, делалась глубже.

Старик то отходил, то подходил ближе, внимательно наблюдая ход дела. Он наклонялся и заглядывал в яму. Кряхтя, давал наставления.

– Ровняй край-то, разиня… донышко тоже, чтоб было ровное, гладкое.

На их руках вскакивали и лопались волдыри, сочилась кровь – они всё копали.

– Теперь ты, дурочка, – он ткнул Милу палкой в спину, – прыгай в яму, залезай в могилу, там копай! А ты, – он обратился к тёте, – ведро неси, землю собирать будешь… А мать пусть ещё посидит поплачет. Ей жальчее…

Мила прыгнула в яму.

И когда, копая, она взглядывала вверх и видела безмятежно-спокойное небо и тихо плывущие по нему облака, когда слышала бессильно затихавшие вопли матери и опускала взгляд в могилу и перед ней возникало не виданное ещё никогда грязным лицо тёти, когда палка старика ударяла её по плечу и он покрикивал: «Поторапливайся, не зевай! Вечереет…» – она чувствовала, что всё в мире потеряло и смысл и связь и что-то умирало в ней самой, умирало навеки, что-то дорогое, доверчивое, ясное. Оно покидало и её, и родных, и «Усладу» навеки. Оно уходило, чтобы больше уже никогда не вернуться. В могилу эту будет положен не один только Димитрий, с ним будет погребено доверие к людям и к жизни. Они не узнают больше никогда-никогда душевной лёгкости, веселия сердца. Из этой могилы она выйдет и вступит не в прежний, а в какой-то новый и страшный мир. Ничто в жизни не сможет с нею случиться, что бы помогло ей забыть этот день. Она будет больна этим днём всегда, до самой смерти.

– Не глубоко ещё, но подходяще, – сверху ворчал старик. – А как похороните, клади кирпичей на могилку. Клади больше. Осесть ей надо. Да донышко ровняй. Не день ведь лежать, не два.

Он не спеша сматывал верёвочку в аккуратный клубочек.

– Хе-хе! – вздохнул он, довольный собою. – Готова могилка-то. Выкопали. Другой раз случится, знать будете, как копают. Добрый вам вечер! – И он ушёл, исчезая за деревьями.

Начинался вечер. Пришла Глаша и с нею священник. Он был стар. Лицо его, простое и спокойное, и тихий размеренный голос внесли первую мирную ноту в этот ужасный день. Он держал в руке чемоданчик, из которого вынул ризу, требник, распятие, кадило, свечи и ладан.

– Как имя покойному? – И он начал отпевание.

Была глубокая, чистая, возвышенная печаль в словах молитв погребальной службы. Тысячелетний обряд, напевы молитв, как они звучали над миллионами умерших предков.

Молодой Головин лежал под деревом яблони. Облачка ладана плыли над ним, обвивали его и уносили тихим вечерним ветерком всё дальше и дальше; они задевали за кусты, за высокие стебли травы, цветов и постепенно таяли, исчезая в парке.

К голосу священника присоединилась Мила, потом мать, затем Анна Валериановна. Они все вместе отпевали Димитрия тихим, проникновенным хором: это было всё, что они могли ещё для него сделать.

Отпевание кончилось. Рыдая, прощались с телом. Опустили в могилу. Зарыли. На холмик наложили кирпичей.

Была уже ночь. Редкие капли дождя начали падать с тёмного неба.

Когда Мила взяла мать под руку, чтобы вести её в дом, мать вдруг закричала:

– Боже, дай мне смерть! Если у Тебя есть ко мне милосердие, дай мне смерть. Дай мне лечь сейчас же рядом в эту могилу!

Священник заговорил с нею тихо и ласково: