А земля пребывает вовеки

Неподвижная внешне, она собирала все свои духовные и физические силы. Выслушав, тётя поблагодарила Попова за его дружеское отношение к семье Головиных, особенно за то, что он сумел – на расстоянии – оберегать «Усладу» если не от политических «налётов», то, по крайней мере, от ночных грабежей. Затем в слегка мелодраматическом тоне (специально для сентиментального разбойника) она объяснила, что семья их – в глубоком трауре, что в их кругу не принято даже и подымать вопроса о сватовстве в такое время и что в их семьях не принято выдавать дочерей за людей, которых знают не так давно…

Тут Попов перебил её, предлагая приходить почаще, сидеть подольше, гулять с Людмилой по городу или кататься с нею в окрестностях.

Видя, что этот пункт защиты разрушен, тётя заявила, что, именно будучи в трауре, Людмила, по семейной традиции, должна избегать «удовольствий». Затем Анна Валериановна переменила направление: она перешла к описанию душевного состояния Милы. Девушка потеряла любимого брата. Жестокость, с которой она впервые встретилась в жизни, отшатнула её от людей. Возможно, надолго теперь она станет искать одиночества. Драматически, преувеличивая, она нарисовала картину долголетней горячей дружбы Милы с Варварой, взаимное их доверие, любовь, обмен крестами и клятвами в вечной дружбе – и, затем, роль Варвары в расстреле Димитрия.

Рассказ этот потряс Попова. Из всех человеческих чувств именно дружба и верность в ней почитались священными среди каторжан. Это был у них своего рода моральный устой и критерий, на которых зиждилась крепкая вера в «своего человека». Помрачнев лицом, он медленно переспросил имя и фамилию Варвары, запечатлевая их навек: на каторге не прощают измен. Наклонившись к самому лицу Анны Валериановны, он произнёс:

– Скажи Людмиле, что Варвара – мёртвый человек. Как Бог свят! Утешь голубку. Моё будет дело, собственной рукой!

Анна Валериановна вздрогнула: итак, соучастие в убийстве, хотя только моральное, было пока всем, чего она добилась от этого страшного человека. Она терялась: просить за Варвару или пусть убивает? Ах, пусть они убивают сами друг друга – но как всё это было ужасно!

Попов между тем и это обратил аргументом:

– Вот и сама видишь (он ей говорил уже привычное «ты», она же держалась на «вы», по привычке, не помнила, чтобы кому говорила «ты», кроме самых близких родных): гиблое дело вам, женщинам, жить тут одним. Будь я с вами в тот самый день – и не убили бы братца.

– Но солдаты с нею… приказ от властей…

– Эх, и неопытные ж вы революционно! Душа за вас болит. Солдаты, говоришь? Солдат – свой человек. Ему сказать надо было: ты вот на фронте гнил, а тут баба Варвара тобой распоряжается! Дай ей пока по шее. Мандат подписан, говоришь? Дай-ка сюда, я на нём же тебе контрмандат подпишу. Попов я, власть, сургуч и печать при себе в кармане. Да пригласить закусить: солдат нынче во как голодный! А бабу и пристрелить можно где в погребе, а там сказать: сбежала, мол, баба куда-то, бабье дело. Видишь: тут министерский мозг надобен. А ты сама – что? Стреляйте, мол, племянника, на здоровье! Так-то ты всем домом управляешь! Много тут и твоей вины, тётя! Так вот, будь мне хорошей сватьей – награжу! Бумазеи на платье тебе принесу. Решай: когда обрученье? когда свадьба?

Анна Валериановна начала вновь: невеста в трауре. Попов заметил: по братцу траур полагается сорок дней.

– По самой крайней мере – сорок. А то и полгода и год.

Попов соглашался только на сорок дней. До сорока дней оставалось две недели. Она ухватилась и за это, настаивая, чтоб на это время оставить Милу в покое – ни визитов, ни разговоров о сватовстве. Не место и не время. Она намекнула неопределённо, что неудачно выбранная минута может повредить успеху и такого сватовства, что девице по сердцу. Пусть девушка поплачет и погорюет, как того душа требует. Не надо подвергать риску такое серьёзное дело.

Попов слушал и соглашался.

В глубине души удивлялся: он не того ожидал. Хотя и уверенный, что производит впечатление силы и власти, как человек даже нравится обитателям «Услады», – говорил ему внутренний голос, предостерегая: «не ровня». Полагал: ещё обидятся, рассердятся, на дверь покажут. Тогда он знал бы, конечно, как действовать в ответ, но не хотелось сватовство начинать скандалом. «Я же всем моим сердцем…» Он жаждал весёлой свадьбы и мирной, счастливой семейной жизни. Но вот предложение его было встречено без возражений, и обиды со стороны невестиной семьи не чувствовалось. Он про себя удивлялся: вот чего наделала революция! Налицо равенство классов! Чудеса! Но, не зная меры, он старался ещё придать себе весу, «попугать» и стать на твёрдую ногу официального жениховства. «Четыре туза моих кладу на стол, – подумал он про себя. – Пусть понимают!»

– Слушай, тётя, – и он ладонью ласково похлопал её по колену, – и женюсь больше оттого, что вас всех тут жалею. Одинокие вы! Погибнете. Братца Людмилы вот уже и нету. Хорошая жизнь для вас кончилась. Новые люди идут на ваше место. На меня гляди: что я был и что стал.