А земля пребывает вовеки

и кивнула головой стоявшей вдали Глаше. По лицу Глаши катились слёзы. Толпа сжимала и толкала со всех сторон неподвижно стоявшую Глашу, и видна была только её голова, которая качалась на волнах человеческого моря.

Мила вошла в вагон. Её руки не дрожали, когда она предъявила билет, когда подала военному контролёру паспорт. Она не боялась ничего. Как пустыня путешественнику, одиночество и молчание открывались ей среди обширного кипящего мира. Она благоговейно и спокойно вступала в эту пустыню, как отшельник в духовный подвиг, и не желала ничего другого.

Поезд двинулся в путь. Глашино лицо в слезах проплыло мимо, затерявшись затем в массе таких же заплаканных лиц. Мила прильнула к стенке вагона в своём уголку, тесно прижатая толпой пассажиров, сидевших и стоявших. Она, конечно, не знала никого из них.

Это было время, когда началось в России стихийное и слепое бегство от своей судьбы, невиданное доселе передвижение населения. Это было странное явление, психическое заболевание, массовая иллюзия надежды, что есть возможность скрыться от бедствий. Иными двигал тёмный инстинкт, смутные предчувствия; так бегут крысы с корабля перед его гибелью, тараканы так оставляют дом, которому предстоит погибнуть в пожаре. Глухой, необъяснимый инстинкт, предчувствие далёкой ещё, но идущей неуклонно гибели свойственны всему живому. Как когда-то гонимые староверы, охваченные религиозным порывом, разрывали все узы и уходили в глухие леса, в отдалённейшие углы России. Предчувствие катастрофы всколыхнуло всю Россию, и люди бежали: северные – на юг, южане – на север, из европейской России – в азиатскую и наоборот. Зачем? Не рассуждали, повинуясь инстинкту, не логике, без определённой цели впереди, без уважительных причин позади. Так металось население по России. Вдруг вспоминали, что где-то на юге живёт всеми давно позабытая одинокая тётя, и казалось, что спасение от бед именно с нею, только там, у неё. Передавалось шёпотом, что кто-то сказал кому-то по секрету, что за Уралом тихо и дёшев хлеб, что на Кавказе – благодать, что через Енисей революция никак не перешагнёт. Почта почти не работала, вести шли устно и передавались украдкой. В Сибири, например, за Байкалом, порядок полный, урожай обильный, населённость там негустая. Туда! туда! Там люди живут по-человечески: работают, пьют и едят, а ночью спят спокойно. И этому верилось, потому что хотелось верить.

Для одиноких вопрос был несложен: человек вставал и уходил неизвестно куда, покинув всё позади, – всё, и морально и материально, не видя, конечно, что в этом отречении от прошлого, в этой лёгкости, с какою он его отбрасывал, и заключалась победа революции, что он не боролся с нею, а способствовал ей, и что в том его гибель.

В семьях же выбирали. Один – помоложе и поздоровее, ходок, – отправлялся на разведку. Ему давались вещи для обмена и наставления разузнать, где живётся легче, и вернуться, а самое главное – принести побольше пищи. Контрреволюционеры стремились на окраины, где, по слухам, собирались армии для восстановления прежней России.

Правительство одинаково преследовало и уничтожало всех подозрительных. Уже было провозглашено, как один из девизов, что жалость к человеку – слезливое, сентиментальное и, в общем, постыдное чувство и не должно быть его у настоящего нового человека, настоящего сына революции. Пытка человека страхом нависла на долгие годы. Её способны были выдержать немногие. Кто не мог бежать, старался как-то сжиться с новой системой власти. Но эта политическая власть и сама то поднималась, то опрокидывалась, воюя и словом, и делом, но воюя беспрестанно, и быть с нею было так же опасно, как быть против неё.

Фаталисты оставались на месте. Они старательно изучали прошлые революции в странах Европы и на старом математическом базисе вычерчивали кривую современной им русской.

Выходило, что она не протянется долго и через десять лет иссякнет, жизнь войдёт в мирное русло. А пока в домах кричали голодные дети и, теряя силы, переставали кричать и умирали. Хоронили давно без гробов, в общих могилах, и мать несла скелетик, завернув его в старую юбку, сама шатаясь от слабости. На верхах власти говорилось: неизбежны жертвы при великих переворотах к общему благу человечества.