Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение

— Да не бо…. — Потянула она. И тут же, с беспокойство кинулась к обмякшему храбрецу. — Что случилось Рябой?! Что с тобой?!

Но маленький храбрец, лишь потеряв опору, покачнувшись, мешком повалился наземь, насмерть пронзенный, удачно пущенной кем-то стрелой. Все еще не желая верить своим глазам, потерянная от горя великанша, продолжала теребить мертвое тело рябого воина:

— Ну?! Что болит?! Вставай! Не время разлеживаться! Ну же, вставай! Рябинушка!

И люди впервые увидели, как в скупых на чувства глазах, заблестели слезы, пробивавшиеся грязными струйками по замызганным щекам. Тихо подвовывая, великанша словно младенца, укачивала упокоенное тело беспокойного воина.

Но хозяйка корчмы, несмотря на боль, не стала засиживаться со своим горем, а вскочив, с яростью набросилась на подступавших пустынников, гневно выговаривая проклятия. И те, неся еще большие потери, в душе уже начали сомневаться во всемогуществе своего бога. Чувствуя неладное, несмотря на тесноту улиц, Аш-Шу приказал лучникам лучше целиться и убить, наконец, проклятую ведьму. Лучники, не могшие направить свои стрелы издалека, и не видевшие защитников на вершине с подножия снизу, движимые страхом божьего и человеческого наказания, какой-то непостижимой изворотливостью, сумели найти удобное положение, чтоб достать своими жалами до большого сердца доброй великанши. Но перед тем, Ку-Баба успела уже дать указание своим людям, дабы они не терялись если вдруг не станет ни ее, ни других старшин, знающих, что делать.

Защитники лишенные своей главной вдохновительницы, совсем бы пали духом, если бы не были столь же решительны как она и ее маленький друг. Оплакав своих благородных заступников, настоящих, а не сановных гиров, и понимая свое плачевное без них положение, они понеся многие потери, продолжали так же отчаянно обороняться, жизни в неволе предпочтя смерть. Мушу был храбр как никогда: получив добрые наставления от самих предводителей, он не смел обмануть возложенного доверия, спиной ощущая, что грозная женщина, все еще наблюдает за ним — даже оттуда, и оставался и тогда, когда никто бы уже не обвинил его в трусости. Изможденные удальцы бедняков, отбивались из последних сил. Казалось, ничто уже не спасет их и их семей от рабства, и многие уже отчаялись и ругали "лживых" дружинников, обещавших помощь но до сих пор не дававших о себе знать; как отдаленный, едва слышимый звук боевых рогов, дал знать, что слово воина крепко. Становясь все настойчивее, этот звук уже не мог не обратить на себя внимание противной стороны, понявшей, что начался приступ и войско прорвалось в город. Теперь уже и в стане пустынников начиналось брожение. Возрастало недовольство тем, что пока они тут возятся с босяками, каламцы делят имущество богатеев. И даже Аш-Шу, державший своих людей в узде, сам не удержался от досады на коварных торгашей, и потому не стал никого наказывать за роптание, но скрежеща зубами, оттого, что не смог сломить каких-то пустобрюхов, резко бросил помощнику:

— Магару, бейте сбор! Идем в город…! К воротам!!

Провожая черное войско взглядами сотен глаз, бедняки, освященные кровавой битвой, наконец-то могли вздохнуть спокойно, и, соединившись с остальными, подхватив семьи, поспешили к берегу, где загодя были припрятаны плоты.

***

Оставшись без страха перед наказанием, войско — набранное из числа охочих до легкой наживы отщепенцев, быстро пришло к разброду, и сдерживалось от волнений, только благодаря стараниям кингалей и старшин суливших награду в будущем. Но тут, кто-то пустил слух, что воевода нарочно вошел в город со стражами, чтобы хитростью завладев воротами, впустить застоявшееся войско. Обеспокоенные разбродом в войске, заместитель лушара с кингалями, начали искать зачинщиков. И их старания привели бы уже к порядку, как… кто-то крикнул, что ворота открылись, и кому-то в звуках рога, уже слышался скрежет битв. Ополченцы, влекомые корыстным духом скорейшего обогащения, бросились в распахнутые створы, наплевав на все запреты и взывания кингалей к порядку. Боязнь оказаться не у дел и вечное соперничество городов, привело к толкотне на мостах и к давке в воротах. Жажда наживы перекрыла все другие чувства. Долг, страх, совесть, все это было тут же забыто и отброшено (если это и было когда-то), одно только животное чувство беспокойства, боязнь не успеть схватиться за добычу поухватистей, да так, что и не унести, а потому съесть это тут же, чтобы никто не отобрал, и наесться впрок. И не бояться больше, ни голода, ни господ, ни чиновников, ни этого ужасного, гнетущего чувства — вечного страха перед завтра. И вот кто-то уже носился со своим оружием, распугивая растерянных горожан, кидаясь на немногочисленных их защитников и озлобленно косясь на своих соратников, призванных следить за порядком. Воины же открывшие ворота, скрылись под шумок из города, еще до того, как до них докатились первые волны осаждающих. Вскоре они уже легким шагом мчались к реке, чтобы соединиться там с остальными.