Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение

Привыкшее ко всяким невзгодам и опасностям сердце Гира колотилось как бешенное, осознавая неумолимый конец. Глаза натыкались на одни взмокшие тела и перекошенные растерянностью и ужасом лица ополченцев, становившиеся все ближе и тесней, сжимая вокруг него живую стену. Рядом послышался возглас отчаянного ужаса. Узнав голос, Гир крепко ухватил дрожащую руку, чтобы поддержать дух своего молодого друга, единственного родного человека оставшегося возле него. Остальные его соратники, были или уже растоптаны толпой или унесены волнами людского потока; еще раньше, едва услышав первые отзвуки тревоги, почуяв неладное исчез его вертлявый друг, ужом проскользнув сквозь человеческое море. Поддерживая дух неразумного паренька, он еще сам верил в спасение, яро защищая его от наваливавшихся тел и оря на них, что есть мочи, хотя и те другие были так же напуганы и злы от бессилия. Многие, понимая уже безвыходность своего положения, отдались судьбе моля грозного Энлиля о лучшей участи в загробном мире, или позабыв о единобожии молясь своим родным богам, и желали лишь, чтобы все это поскорей закончилось; кто-то плакал, не желая прощаться с жизнью, а кто-то еще продолжал бороться, надеясь на чудесное спасение. Боролся и Гир пока паренек был рядом, но очередной накат вырвал у него его руку и юноша с криком отчаяния был унесен безжалостным потоком. Потеряв единственное, что до сих пор поддерживало его силы, он почувствовал их упадок и не мог уже противиться неминуемости, лишь ужас от того какой конец ему уготовили боги, холодил его члены и бросало в пот от жара мыслей. Осознание тщетности человеческого бытия породило в нем уныние, что ценность его не выше ценности жизни червя прорывающего свой жизненный путь в навозе. Относясь беспечно к своей жизни с потерей большого, теперь он жалел, что недостаточно дорожил даром существования и не ценил то малое, что было. Затуманенный разум его ничего уже не соображал, воспоминания вихрем проносились в его голове: перед глазами мелькали запомнившиеся и давно забытые лица людей, с которыми хоть как-то связывала его судьба; всплыли лица родителей так рано покинувших его; подумалось про жену, ушедшую к чужому очагу, когда спасаясь от суровости закона, в малодушии он бросил с ней свой, и пропал, оставив одну в лишении на многие и многие дни. Но вспомнив про одинокий возок с беззащитными скоморошками, оставленный им в призрачной надежде во главе с плохими военачальниками и с еще худшими правителями попытаться остановить неизбежное, он встрепенулся — «Как они там теперь без меня?» — всколыхнуло вдруг в голове, и эта тревога не уходила уже. Его охватила неимоверная тоска, оттого, что вот он здоровый и сильный, но такой беспомощный и безвольный, задыхается припертый среди таких же несчастных глупцов поведшихся на воодушевленные речи о любви к родным очагам и месящих теперь с ним глину терзаний, и не может быть вместе с родными, чтобы защитить их. А облегчения все не приходило, но становилось лишь теснее, так, что уже и головы стукались о головы. Как он жалел теперь, что не остался тогда с ними и не внял уговорам маленькой Нин.

Он вспомнил о кишце — несчастном обличителе убитом им в порыве гнева, вспомнил об унукском воине, что замахнувшись тесаком, мог легко его зарубить, но остановил разящую руку, глядя на него в восторженном волнении, за что, тут же поплатился, пав пронзенный его клинком. Он тогда все силился вспомнить, перебирая лица в памяти, отчего этот взгляд ему кажется таким знакомым, но никак не мог вытащить из нее похожих глаз. Теперь же перед лицом смерти, он вспомнил. Он вспомнил один из тех счастливых дней, когда Нин уже нашла в их маленьком кругу себе приют, но не расцвела еще в отрочество созревания, а место в ее сердце не занял еще смазливый гала. Тогда, когда они давали свои представления, ездя от поселения к поселению, а он как всегда играл славного Бильгамеса; там, среди детворы облюбовавших крыши он и приметил восторженный взгляд мальца. От чувства вины и жалости к напрасно погубленным им жизням, его охватила еще большая мука. Теперь ему и оставалось только смотреть в вышину неба, чтобы не видеть больше эти страшные — изможденные и изуродованные искореженностью ужасом лица, смотреть туда, где вольно летали зловестные птицы в ожидании богатого пира. И хотелось туда, чтобы освободиться от этой несвободы, от этой тесноты, что душила и мучила его. Хотелось протянуть руки, чтобы взмолиться к высшим взирающим на них оттуда, но руки были стеснены, что не было сил их поднять, и не мог он открыть рта, чтобы молить, ибо и уста его пересохли и слепились, и нельзя было молвить, чтобы просить; а уши слышат лишь гул человеческого страдания. Его глаза заволакивала пелена усталости, перемешаная с подъятием пыли и жара и столь желанное небо виделось ему серым и черным и таким безжизненым и далеким, и он чувствовал, что сгорает в этом пожаре тел и лишь мыслено молил, будто еще надеясь, что его услышит кто-то — «Воздуха, дайте воздуха. Ради бога — воздуха»…

Глава 3. Падение.