АББА или Чай с молоком

Елена Викторовна сидела за столом, подперев голову рукой. Ее заплаканное бледное лицо не выражало ни грусти, ни разочарования — оно вообще ничего не выражало. На ней были голубые матерчатые тапочки и такого же цвета халат. Нарядная блузка, макияж и прическа — все это было забыто и как-то само собой потеряло смысл. Но это еще не означало, что в таком виде она может выйти из дома. Не такой она человек.

— Мам, ты чего? — удивилась Марина.

— Я взяла отгул, — сказала Елена Викторовна не то чтобы грустно, а как будто даже мечтательно.

— Зачем?

— Свобода. Хочу — иду на работу, не хочу — не иду.

— В каком смысле? — не поняла Марина.

— Просто не иду — и все. Свобода.

— Это как?

Елена Викторовна пожала плечами: мол, не знаю как, сама не понимаю.

— А папа? — спохватилась Марина. — Где папа? — Он ушел.

— На работу? — спросила Марина.

— На работу — и вообще. — Елена Викторовна достала из кармана платок и высморкалась.

— Он ушел.

— Ушел?

— У-у-шел.

И, закрыв лицо руками, Елена Викторовна заплакала.

— Мам, не надо, — сказала Марина и, притянув ее к себе, поцеловала Елену Викторовну в щеку, как будто это Марина была ее мамой, а не наоборот. Не надо, не плачь, хорошо?

— Я не буду, — сказала Елена Викторовна, вытирая лицо рукавом халата. — Прости. Папа ушел.

— Я поняла, — улыбнулась Марина, намекая на халат и тапочки, имея в виду всклокоченные волосы и заплаканное лицо.

Ей нелегко далась эта улыбка — и Елена Викторовна это поняла. Поняла и оценила.

— Мам, — сказала Марина, когда она немного успокоилась, — а папа совсем ушел? Он уже не приедет?

— Придет. За вещами.

Елена Викторовна едва удержалась, что бы снова не заплакать, но вспомнила эту улыбку, и ей как будто стало легче.

— Понимаешь…

— Я понимаю. Ты только не плачь. Пускай уходит — будем жить вдвоем: я и ты.

— А бабушка? — улыбнулась Елена Викторовна.

— И бабушка.

Марина вышла из подъезда — и остановилась. Куда идти? Все равно куда: главное — куда-нибудь идти. Пройдет не один день, прежде чем она сможет к этому привыкнуть: папа ушел. Навсегда.

Марина привыкла жить так, как она привыкла: мама любит, папа любит — все любят. Она ни в чем не знала недостатка, и если кто-то обходился с ней плохо, это скорее было странно, но не могло причинить ей боли. Это ее всегда жалели, это ее оберегали, как цветок, ее одну. Мир взрослых был ее любимой игрушкой, и ничто не омрачало ее счастливого детства. Но время идет. И теперь она видела его иначе — этот жестокий, этот несовершенный мир, мир взрослых. Детство, как солнце в пасмурный осенний день, выглянуло из-за туч — и погасло. Она уже никогда не будет маленькой. Никогда.

Теперь Марина многое поняла и, наверное, стала лучше. Ей было жалко этот мир. Ей было жалко их всех: папу, маму, бабушку — всех. И чтобы облегчить их страдания, она, не жалея сил, лгала и притворялась. Как искусно она играла эту роль. И всех это забавляло. И всем это нравилось. Если она не могла им помочь, то хотя бы могла их утешить. А она? Кто поможет ей? Мама, которая двух слов не может сказать, чтобы не заплакать? Папа, который их бросил? Кто?

— Извините.

Марина едва не сбила с ног старика, который вышел из телефонной будки.

— Работает?

— Вроде. — Старик беспомощно развел руками, как будто просил ему объяснить, почему все так устроено в этом мире: если дали прибавку к пенсии значит, цены вырастут; если в поликлинике бесплатный рецепт выписали, тогда — крышка: либо будет понос, либо сердце остановится. — Слышно плохо.

— Странно, — пожала плечами Марина. — Только что починили.

— А, — махнул рукой старик, — ну их… Однажды Бог посмотрит на мир и скажет: «А ну вас» — и махнет рукой. И тогда мир содрогнется. Тогда люди поймут.

«Хороший старик, — подумала Марина. — Очень хороший старик. Красивый. На деда похож».

Она уже давно не вспоминала деда, но теперь ей казалось, все это время он был с ней. Наверное, он и сейчас смотрит на нее с высоты — и плачет.

«Почему они не понимают? — сказала Марина. Почему? Если бы ты знал, дед, если бы только ты мог знать…»

— Але! Юля?

В трубке раздалось невнятное мычание.

— Ты ешь?

— Нет. Кто это?

— Это я! Слышишь?

— Марина? Ты где?

— На остановке.

— А?

— На остановке!

— Я сейчас приду.

— Нет, не надо. Лучше на площади.

— Что?

— У метро! На площади!

— Лошади?..

Старик оказался прав: слышно было неважно.

И все-таки это телефон: пускай плохо — но слышно— Можно позвонить Юле, и если она услышит, то придет. А она услышит. Обязательно услышит.

— Я тут уже полчаса сижу, — сказала Марина.

— Извини, папа просил хлеба купить.

— Ты уже знаешь?

— Знаю, отец сказал.

Какое-то время они молчали. Юля грустно наблюдала за толстой женщиной с сумками и ребенком: она страшно ругалась, потому что не знала, куда деть сумки, а потом не знала, куда деть ребенка. Он путался у нее под ногами и плакал. Она поставила сумки, всплеснула руками и сказала:

— У других — дети как дети! А ты — наказание какое-то!

Ребенок заплакал еще громче. Он тер кулаками зареванные глаза и повторял: «Ма-а-ма… ма-ма-а…»

— Странная она, — сказала Юля, — он же тоже человек.

— Ма-а-а-а-а-ма, — не унимался ребенок.