АББА или Чай с молоком

Когда Марина была маленькой, Петрович приходил к ним каждую субботу, и всякий раз она ждала этого дня, как ждут дня рождения или Нового года. «Дядя Юра пришел!» — кричала Марина и бежала в коридор, чтобы встретить его первой. Когда ей было десять лет, Петровича назначили директором — и Марина им гордилась. Три года назад Петрович женился и теперь приходил реже. Его жена, тетя Люся, Марине сразу не понравилась.

Тетя Люся, пышная брюнетка, пахнущая французскими духами и громкая, как сто барабанов, работала в художественном салоне и много говорила о картинах. Марина любила картины, но от этих разговоров у нее болела голова и она хотела спать.

С годами Марина стала замечать, что с появлением в их доме Петровича она вдруг теряется и страшно глупеет. Наверное, в его глазах она выглядела смешной — так ей казалось. Когда он приходил, ей хотелось умереть — только бы он не видел, какая она дура. Что касается Петровича, его сердце переполняла нежность: своих детей у него не было, и его привязанность к Марине, которую он знал с первых дней ее жизни, доходила до страсти. Он целовал ее при встрече, дарил ей подарки и обращался с ней, как с маленькой, то есть любил. Но как раз это было хуже всего. «Я уже не ребенок, — хотела сказать она. — Я тебя люблю!» Но вместо этого она говорила: «Здрасти, дядя Юра. Как дела, дядя Юра?» И улыбалась. И краснела.

— А сейчас? — спросила Юля.

— Что сейчас?

— Сейчас ты его любишь?

— Не знаю, — сказала Марина и, подумав, добавила: — Иногда.

— Это как?

— Когда вижу — люблю. И потом еще три дня люблю. И еще неделю. Но это быстро проходит. А лотом снова вижу — и снова люблю.

— А говорила…

— Теперь это все равно.

— Почему?

— Я же говорю: это папин друг.

— Разве вы не будете встречаться?

— С папой? Наверное, будем.

— Ну вот, придешь к нему — и увидитесь.

— Приду куда? — спросила Марина. — К Кошке домой?

— Да, неприятно, — согласилась Юля.

Они вошли в подъезд и вместе поднялись на второй этаж. Марина вызвала лифт.

— Даже не могу себе представить, — грустно сказала она, — приду домой, а его там нет.

У нее был потерянный и несчастный вид. Марина развела руками, как тот старик у телефонной будки, и тихо сказала:

— Нет.

Юля молчала. Она не могла ей помочь. Никак.

— Нет папы, — сказала Марина.

И заплакала.

19

Мама так часто плакала, что оставаться дома было невозможно. Генриетта Амаровна тоже плакала и говорила:

— Так я и знала. Так и знала! Как в воду глядела! Марина позвонила Юле.

— Сегодня идем на американские горки, — сказала та.

— Зачем? — не поняла Марина.

— Помогает, — объяснила Юля. — Адреналин!

Смысл этого загадочного слова был Марине не вполне ясен, но она поняла главное: это помогает. — Глупо, — сказала мама: — Это самоубийство.

— Мама, пожалуйста. Не тут же сидеть: бабушка плачет, ты плачешь. А этот халат? А тапочки? Так же можно с ума сойти!

— А деньги? — грустно сказала Елена Викторовна. — У меня сотрудница, Мария Сергеевна, дочку замуж выдает: мы собрали, кто сколько мог. В долг, конечно. А до получки еще десять дней.

Елена Викторовна вышла в коридор и достала из сумочки кошелек. Но Марина ее остановила: — Не надо. У меня есть.

— Есть?

— Папа дал.

Елена Викторовна подняла на Марину грустные заплаканные глаза.

— Раньше, — объяснила Марина. — Ну, я пойду?

— Иди.

— Мам, — сказала Марина, когда она была уже на лестнице. — Знаешь, как я тебя люблю?

— Как? — улыбнулась Елена Викторовна.

— Больше всего на свете!

Начинать нужно с малого. Самые маленькие американские горки были на ВДНХ — и они отправились туда.

Была суббота, но утром народа в парке оказалось немного.

— Может, лучше на колесе? — осторожно спросила Марина. — Вон оно какое огромное. Разве не страшно?

— Страшно, — деловито сказала Юля, — но не так. Горки — лучше.

Вот так же, наверное, говорил Александр Иванович, совершая утренний обход: «А почему норваск не принимаем? И что за упрямый народ! Надо норваск принимать. А витамины тут ни при чем. Как дети, честное слово».

— Негр, — сказала Марина.

— Что негр? — не поняла Юля.

— Там негр работает. Вон он, у входа.

— И что?

— Не знаю. Плохая примета.

— Во-первых, — сказала Юля и по крутила пальцем у виска, — такой приметы нет. А во— вторых, Я бы, тебе не советовала называть его негром, потому что он как представитель афро-негроидной расы может обидеться. Марина, это мавр!

И как только Юля запоминает все эти слова. Однажды, пересказывая Кахоберу Ивановичу параграф из учебника, Марина пыталась вспомнить слово «абориген» — и не смогла.

— Марина, это мавр! — сказала Юля. — И он красив как Бог.

— Эй! — Марина толкнула ее в бок. — А Коля?

— Вместо того чтобы сеять вражду между дружественными народами, — тихо сказала Юля, — подумай о подруге. Потому что я тоже боюсь.

Миновав ряд заграждений, они оказались за высокой оградой.

— Юля! Я боюсь.

Табличка, прикрученная проволокой к металлической решетке, гласила: «Билеты возврату не подлежат!»

— Я не хочу! — И, как зверь, за которым захлопнулась дверца клетки, Марина бросилась к выходу, но, если ты уже проходишь через турникет, вернуться назад нельзя.