Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла

История Французской революции — это история coups de theatre, которые создавались пусть с бессознательным и непринужденным, но вместе с тем и с упрямым интересом к массовым сценам, костюмам и декорациям. Самые впечатляющие и мощные средства приводят к самым жалким и фарсовым развязкам. Mon oncle Thomas[744][745], который крушит batterie de cuisine[746], громит ее раскаленной кочергой, убивает несколько десятков человек и разрубает своего тестя с головы до пят крышкой от котла для варки рыбы с единственной целью выпрыгнуть невредимым из окна, а также и сам автор, который хоронит живьем вышеупомянутого дядюшку на тридцать лет в монастырскую vade in pace[747], чтобы продемонстрировать смертельную ненависть своего героя к монашеской братии; неожиданное появление героя в дни террора у своих родственников, считавших его давно погибшим, с ушами капуцинов на поясе, — все это суть удачно схваченное несоответствие средств и цели в духе реальных фактов того времени, а также времен Трех Славных Дней, когда целью конфликта была свобода печати, а решающим средством, избранным победителями для достижения этой цели, стал Луи Филипп и клика разглагольствующих депутатов, которые, попрятавшись при первых же выстрелах революции, теперь вылезли из своих укромных местечек, дабы возвестить о начале боя, давно выигранного, и которые, осмотрительно укрывшись от революционной бури, извращают теперь — задним числом — ее смысл.

EPICIER [748]

Выполняя обещание, данное нами в третьей части прошлого номера, мы еще со временем обратимся к Поль де Коку, однако, прежде чем непосредственно заняться обширным наследием этого писателя, заслуживающего особого внимания, следует сделать некоторые предварительные замечания. Из этого вовсе не следует, что мы намереваемся предложить читателю очередную версию истории о «короле Богемии и его семи замках»[749] или написать, как выразился Хэзлитт[750] о «Друге» Колриджа[751], «пространное предуведомление к произведению искусства»; мы надеемся также, что наши рассуждения не вызовут вопроса «Quid dignum tanto feret hic promissor hiatu»[752], ибо в них нет пробелов, кроме как неизбежно значительного зияния во времени между началом и концом предмета нашего исследования. Словом, в настоящий момент мы собираемся окончательно завершить все предварительные рассуждения, с тем чтобы в следующий раз приступить без всяких преамбул к выполнению нашей непосредственной задачи.

Замечания, коими мы сейчас хотели бы поделиться, непосредственно вытекают из вопросов, которые мы поставили на обсуждение в прошлом номере: чем объясняется то обстоятельство, что в сочинениях наиболее популярных современных французских прозаиков, в отличие от произведений их предшественников, совершенно отсутствует малейший намек на политические убеждения? Ответ, как нам представляется, может быть двояким: во-первых, потому, что у абсолютного большинства современных читателей политические взгляды не пользуются спросом, и, во-вторых, потому, что при изображении отдельных классов общества автор этих взглядов не касается.

Греки не ели черепахового мяса, зато лакомились морскими моллюсками. Мы, напротив, лакомимся черепаховым мясом, а моллюсков считаем пригодными разве что для изготовления порошка. Естественно поэтому, что моллюск — это одно из самых неведомых для нас существ, населяющих морские пучины, в то время как черепаховым мясом в Лондоне никого не удивишь. Из чего следует, что спрос определяет предложение во всех сферах земной природы, в том числе и в человеческой.

То же, как нам видится, происходит и с людьми. В дни Августа не было нужды в Цинциннате[753]. За Цинцинната было прошлое, зато за Августа — настоящее. Американская революция не нуждалась в Наполеоне, как не нуждалась революция французская в Вашингтоне. Будь Наполеон на месте Вашингтона, он не смог бы установить в Америке военный деспотизм; но и Вашингтон, в свою очередь, не сумел бы установить во Франции демократическое правительство. Происходит это оттого, что каждый из них был именно таким человеком, каким должен был быть, — практическая логика событий выбросила их на поверхность.

То же происходит и с религиозными обрядами. В век, требующий проявлений святости, выражающейся в смирении и покаянии, нет недостатка в Симеонах Столпниках[754], живущих на вершине столба, или в героях, подобных вольтеровскому обнаженному факиру, который сидит avec de clous dans le derriere pour avoir de la consideration[755]. Но вот наступает время свободных изысканий, и святой с факиром исчезают со сцены, уступив место Лютеру, который разит пером римского папу и мечет чернильницей в голову дьявола. На смену Лютеру приходит эпоха государственной церкви, и вместо героев, будь то гимнософисты[756] или реформаторы, появляется целый сонм дородных, откормленных проповедников, которые в первую очередь пекутся о мире и правопорядке и которые, окажись факир или Лютер в их ведении, привлекли бы их к судебной ответственности как мошенников и бродяг.