Absoluta. Совесть и принципы

Это папа. Мой папа. Ещё его одеколон. И его рука, если взять её в свою, — она всё та же. И если его ладонь вдруг не сжала твою — это очень страшно. Но ведь сейчас придёт мама и всё тебе объяснит. И утешит. Она тебя обнимет, и ты будешь в безопасности. А мама пахнет бергамотом и такой беспрекословной любовью… Но и мама не пришла.

И если воспоминание о её собственной боли должно было вернуть в реальность Уайт, то идея не сработала. Потому что боль, рвавшая её, была больше, чем боль ребёнка, который потерял родителей.

Её новая боль — боль сотни матерей и отцов, которые теряли своих детей. Которые вымаливали своих детей. Которые оплакивали своих детей. Которые продавали свою душу за свою кровь. Там боль тысяч матерей, которые похоронили своих детей. Наваждением эта боль людей, которые отчаянно молились за тех несчастных, которые однажды продали свои души Бернарду, нахлынула на бедную девушку…

Деми, еле справляясь с этим, всё же поднялась.

— Деми! Деметрия! — кричал где-то на задворках сознания Кан.

Глава XXXV. Сделка

Представьте себе, что вы проснулись от кошмара.

Мир всегда делился на хороших и плохих. На добро и зло. И вы это изучили, как дважды два.

А в вашем сне оказалось, что плохие вас до последнего держат на плаву. А хорошие врали вам, чтобы воспитать в вас что-то идеологическое, незыблемое, вечное — без объяснений.

Мир в вашем сне перевернулся с ног на голову, вы не чувствовали никакой опоры. Когда во сне вся ваша привычная жизнь рухнула — вы бежали. Вы прятались. Вы искали безопасность, но в новом мире просто её не находили. Потому что без мамы и папы нет безопасности. Вы так привыкли.

Но есть убеждения. Есть принципы. Есть совесть.

И когда у Деми не было ничего, кроме принципов и совести, она превозмогла свою боль и побежала дальше. С желанием обмануть весь мир, всё бытие, весь баланс, всю Вселенную — она бежала.

Превозмогая боль, которая уже вырвалась изнутри и царапала кожу. Деми поднималась по лестницам дальше, терпя и заглушая свой крик. Ногтями впиваясь в свои ладони, потому что это не так больно, как внутри. Она шла.

Кан настиг её на лестнице, схватив за ладони.

Сначала Деми не поняла, но потом Кандеон отпустил её руки, и она автоматически, механически стала, впиваясь в кожу, царапать себя. Кан тряс её за плечи, всё повторяя и повторяя: «Это не ты! Это всё не ты!»

Уайт посмотрела на своего брата. Потом снова на ступени, которые ей ещё предстояло преодолеть. Кан аккуратно взял её ладони, стараясь обезопасить её от ран, которые она сама себе наносила. Девушка затуманенными глазами посмотрела на переплетение их рук и тихо, едва не плача произнесла:

— Пожалуйста… — в голосе Деметрии слышалось какое-то порабощение.

Кан закусил свою нижнюю губу со всей силы и кивнул.

Он отпустил её, позволил идти дальше. Как бы сильно он ни хотел наказать Мортема, ещё сильнее он хотел, чтобы Деметрия не испытывала всего того, что на неё навалилось. И когда Кан отпустил её, внутри что-то больно и тоскливо укололо его сердце.

Деметрия стояла напротив наглухо закрытой двери. Она тяжело дышала, заставляя себя держаться в собственном сознании, хотя крики в её голове начинали сводить её с ума.

За дверью ничего не было слышно, но она точно знала, что Бернард там. Эта уверенность становилась всё сильнее с каждым новым шагом по пути к этой двери. Самым страшным было — подкрадывающееся понимание, что она не сможет попасть в комнату и помочь…

Набрав в грудь больше воздуха, она машинально прикоснулась к браслету, который ей подарил Бернард. И стоило ей коснуться его, как чувства, нахлынувшие на неё, увеличись. Страх, ужас, боль, ненависть умножились сто крат, сбивая её с ног буквально. Деми упала на колени, хватаясь за грудь. Всё, что ей оставалось, — кричать, чтобы освободить себя от этого кошмара.

Дверь разлетелась на щепки перед её лицом.

Уайт увидела своих друзей, таких беспомощных, таких бессильных, таких — внезапно — слабых. Идеи кончились, интриги себя исчерпали, тайны вскрылись. Нет козырей в кармане.

А он кричит. И боль не проходит. И всё это чушь, что время лечит.

Она готова криком молить о его пощаде, а он только ему — внезапно самому важному для неё — больнее делает. Деми готова кричать, но каждый раз, когда она не верит картинке происходящего, чувства Мортема, отражающиеся в её душе, как в зеркале, заставляют её принять реальность.

Бернард переживал худшее в своей жизни. Он видел, как всё портил. Он не делал по-настоящему плохо жертве. Но он уничтожал тех, кто так или иначе любил эту жертву.

И боль брата за брата, боль матери за ребёнка, боль мужа за жену, боль отца за сына вновь и вновь возвращалась к нему.