ac0846a334c74b76bf3c8ff10e16ffdc

Ей был двадцать один год, но никто не смог бы, глядя на неё, дать ей больше семнадцати. Ему ещё не исполнилось двадцати пяти, но он уже выглядел сорокалетним стариком — его чёрные волосы уже были тронуты сединой, а глаза смотрели так устало… Должно быть, всё дело было в его болезни — с чахоткой не слишком-то молодо будешь выглядеть. Да и… Ему совершенно не мешало то, что выглядел он намного старше. Люди воспринимали государственных деятелей тем лучше, чем ближе их возраст был к сорока-пятидесяти годам. Молодых министров никто не любит. Их считают недостаточно серьёзными, недостаточно хорошо образованными, недостаточно умными, опытными… Да, пожалуй, это всё было так, но… Хоффман, сам не зная почему, завидовал тем людям, которые выглядели на свой возраст, завидовал их силе, их напору, их энергии… Делюжан говорил, что сам Георг тоже был энергичен, напорист, ужасно упрям, но… это было совсем не то. Ему хотелось быть своим в кругу людей, равных ему — тех, кому было двадцать пять, тех, кто прибыл из какой-то провинции, прожив там всё своё детство… Но люди воспринимали его совершенно иначе — им казалось, что ему около сорока лет, что он всё своё детство провёл в столице, что учился в лучших пансионах страны, а потом поступил в университет, что был самым типичным консерватором, строгим и суровым, не терпящим никаких новшеств и перемен, не особенно разбиравшимся в музыке, литературе, живописи, архитектуре, но по статусу должный увлекаться искусством, что не был способен на влюблённость, бурную и страстную, что был со всеми холоден не потому, что чувствовал какое-то презрение, из юношеской ещё всепоглощающей гордости, а по самому достойному образованию, что его отец был не мелким чиновником в какой-то провинции, а каким-нибудь не слишком богатым, но и не слишком бедным, уважаемым анэзским дворянином, проживающим в столице со своей супругой и единственным сыном…

А он был другим — ему было двадцать пять, он страстно увлекался музыкой, литературой, живописью, философией, читал книги с огромнейшим удовольствием, искал новые течения в искусстве, интересовался наукой, с радостью поддерживал молодых учёных, философов, музыкантов, с такой же радостью разделял их мнение, любил смеяться, любил ходить в театры, в оперу, на балеты, в цирк, был рад новым законопроектам и, даже если они имели существенные недоработки, всегда старался понять, чего именно хотел тот человек, предложивший это решение, обожал рассматривать новые теории в науке, обожал понимать их и, может быть, даже не соглашаться с ними, обожал спорить, не соглашаться, противоречить, был страшно горд, не терпел многих вещей, с которыми уже обычно готов был смириться человек, которому было за сорок, был очень придирчив ко всему, что касалось того, какое впечатление он производит на людей, очень много читал, неплохо играл на фортепиано и ненавидел танцевать, так как не умел делать этого…

— Забавно, что ты решил отмечать этот земной праздник, — произносит девушка с каким-то необъяснимым восторгом.

Хоффман слабо усмехается и присаживается в кресло, в душе надеясь, что Алесия больше не выскочит на улицу, не натворит глупостей… Он устал — после тяжёлого рабочего дня, после отчётов, после связанных с этим миллионом мелочей, о которых каждый работник только и успевал говорить, после этой жизни… Делюжан не мог бы упрекнуть его в том, что Георг не оправдал его ожиданий — он многого успел добиться за эти девять лет службы у первого министра.

Он тянется за книгой, с интересом разглядывает её обложку… Да, это именно та глупая книжка с картинками, которая была куплена по капризу Хайнтс, впрочем, он не особенно жалел об этом. С ней — с этой потрясающей герцогиней — он просто не успевал о чём-либо жалеть. Разве что о конфетах или платьях, которые он забыл ей купить… Разве что о каких-нибудь мелочах, которые он для неё не сделал. Уж о какой-то нелепой глупой книжке граф Хоффман точно не стал бы жалеть…

— Ты представляешь, Георг, — задумчиво произносит девушка, присаживаясь рядом с ним, — каждый праздник, подобный сегодняшнему, может стать для нас последним…

Он представляет. Представляет очень и очень ярко в своём воображении каждый раз, когда оказывается в полном одиночестве — без книг, без рояля, без записной книжки и карандаша — или в обществе людей, ему полностью противных. И, если честно, Георг Хоффман не знает — что хуже. Быть полностью одиноким или находиться в окружении столь отвратительном, что от этого сводит зубы. Пожалуй… Второе намного хуже. В конце концов, к одиночеству Георг уже успел привыкнуть за своё детство — когда отец запер его в том доме. Одного. И Хоффман смог получить потрясающее образование. В доме было очень много самых разных книг… Кажется, Дэвид Блюменстрост сам обожал когда-то читать, впрочем, наверное, нет — читать любил тот его младший брат, который как-то упоминался отцом в разговоре с матерью.