Минуты две или три они шли вместе молча. Адам вовсе не был расположен вдаваться в тонкости религиозных испытаний, но намеревался обменяться несколькими словами братской привязанности и доверия с Сетом. Такое побуждение проявлялось в нем редко, как ни сильно любили братья друг друга. Они почти никогда не говорили о личных своих делах или только намекали на домашние беспокойства. Адам, по природе своей, был скрытен во всех делах, касавшихся чувств, а Сет испытывал некоторую робость перед своим более практичным братом.
– Сет, – сказал Адам, положив руку на плечо брата, – нет ли у тебя известий о Дине Моррис с тех пор, как она отправилась отсюда?
– Есть, – отвечал Сет. – Она сказала мне, что я через несколько времени могу написать ей слова два о том, как мы живем и как матушка переносит свое несчастье. Вот я и писал ей недели две назад, упомянул, что у тебя новое место и что матушка стала поспокойнее. А в прошедшую среду я заходил на почту в Треддльстоне и нашел там письмо от нее. Не хочешь ли, может быть, прочесть? Я до сегодня не говорил тебе об этом, потому что ты, мне казалось, был так занят другими делами. Письмо читается очень легко; она просто удивительно пишет для женщины.
Сет вынул письмо из кармана и подал его Адаму.
– Да, брат, – сказал Адам, взяв письмо, – жесткое бремя выпало мне теперь на долю. Но ты не должен сердиться, если я стал несколько молчаливее и суровее обыкновенного. Беспокойство не мешает мне думать о тебе меньше. Я знаю, что мы будем привязаны друг к другу до гроба.
– Я вовсе не сержусь на тебя, Адам. Я хорошо понимаю, что это значит, когда ты по временам говоришь со мною меньше.
– Вот матушка отворяет дверь, чтоб посмотреть, нейдем ли мы, – сказал Адам, когда они взобрались на покатость. – Она, по своему обыкновению, сидела впотьмах. А, Джип, ты рад видеть меня?
Лисбет снова торопливо вошла в избу и зажгла свечу: она слышала приятный для нее шум шагов по траве прежде радостного лая Джипа.
– Ну, голубчики! Никогда время не казалось мне так длинно с тех пор, как я живу на свете, как в это воскресенье вечером. Что это могли бы вы делать оба до такой поздней поры?
– Ты не должна сидеть впотьмах, матушка, – сказал Адам, – от этого и время-то кажется тебе длиннее.
– Да для чего же жечь мне свечу в воскресенье, когда я сижу одна и когда грешно вязать что-нибудь? С меня довольно и дня, чтоб глазеть на книгу, которую я не могу читать. Разве это хорошо коротать так время, чтоб тратить понапрасну хорошую свечу? Но кто из вас хочет ужинать? Судя по этой поздней поре, я думаю, вы или умираете с голоду, или совершенно сыты.
– Я голоден, матушка, – сказал Сет, садясь за маленький столик, который был накрыт еще засветло.
– А я уж поужинал, – сказал Адам. – На, Джип, – прибавил он, взяв со стола холодную картофелину и трепля шероховатую, серую голову собаки, обращенную к нему.
– Зачем ты даешь еще собаке? – сказала Лисбет. – Я уж хорошо покормила ее. Я уж не забуду о ней, не бойся, ведь это все, что мне остается от тебя, когда я тебя не вижу по целым дням.
– Так поди же сюда, Джип, – сказал Адам. – Пойдем спать. Прощай, матушка. Я очень устал.
– Что с ним, не знаешь ли ты? – спросила Лисбет Сета, когда Адам отправился наверх. – Он ходит точно обреченный на смерть эти два-три дня… и такой печальный. Я зашла к нему в мастерскую сегодня утром после того, как ты ушел, а он сидит там и ничего не делает… даже и книги-то не было перед ним.
– Ведь у него теперь столько работы, матушка, – сказал Сет, – и, кажется, у него что-то есть на душе. Но не показывай и виду, что ты это замечаешь: он огорчится, если ты сделаешь это. Будь с ним как можно ласковее и не говори ничего такого, что может рассердить его.
– Что ты тут еще толкуешь, чтоб я не сердила его! И разве я обращаюсь когда-нибудь с ним неласково? Я завтра сделаю ему чудную лепешку к завтраку.
Адам сбросил с себя куртку и жилет и стал читать письмо Дины при свете своей маканой свечи: