Адам Бид

– Ну, я и сам не могу хорошенько сказать вам об этом. Виндзор, должно быть, находится очень недалеко от Лондона, потому что там живет король, – ответил содержатель. – Во всяком случае, лучше всего вам прежде отправиться в Ашби, на юг. Но отсюда до Лондона разных местечек не меньше, чем домов в Стонитоне, сколько мне известно. Я сам никогда не путешествовал. Но, скажите, отчего это вы, такая молодая женщина, думаете пуститься в такую дальнюю дорогу, да еще вдобавок одни?

– Я отправляюсь к брату… он солдат и находится в Виндзоре, – сказала Хетти, испуганная пытливым взглядом содержателя. – Я не в состоянии ехать в дилижансе. Вам неизвестно, не едет ли какая-нибудь телега в Ашби завтра утром?

– Еще бы! как не быть телеге. Да кто ее знает, откуда она отправляется? Чтоб узнать об этом, вам придется обегать весь город. А я думаю, вам лучше всего отправиться пешком, авось на дороге кто-нибудь и догонит вас.

Каждое слово ложилось тяжелым свинцом на сердце Хетти: она видела теперь, что дорога перед нею становилась все длиннее и длиннее. Добраться даже до Ашби, казалось, было так трудно; на это, пожалуй, уйдет весь день, а между тем что же это значило против остающейся еще дороги? Но она должна исполнить свое намерение: она должна добраться до Артура. О, как сильно ныло ее сердце о том, чтоб она была теперь опять с кем-нибудь, кто стал бы заботиться о ней! До этого времени, вставая утром с постели, она была уверена, что увидит родные лица, людей, на которых она имела уже знакомые права. Ее самое длинное путешествие была поездка на женском седле в Россетер с ее дядей; ее мысли всегда искали праздничного отдыха в мечтах о наслаждениях, потому что все действительные жизненные заботы о ней лежали на других. И эта походившая на милую кошечку Хетти, еще немного месяцев назад не знавшая другой печали, кроме той, которую возбуждали в ней ревность при виде новой ленты на Мери Бердж или выговор тетки за то, что она не радела о Тотти, должна была теперь совершить свое трудное путешествие одна, оставив за собою свой мирный дом навсегда и не имея перед собой ничего, кроме трепетной надежды на отдаленное убежище. Теперь, когда она лежала в эту ночь на чужой, жесткой постели, она впервые поняла, что ее родной кров был счастливый, что ее дядя был очень добр к ней. Как ей хотелось бы теперь проснуться, как в действительности, в ее спокойной доле в Геслопе среди предметов и людей, которых она знала, с ее крошечным тщеславием относительно ее единственного лучшего платья и шляпки, и не имея ничего такого на душе, что приходилось бы ой скрывать от всех! Как бы ей хотелось теперь, чтоб вся остальная лихорадочная жизнь, которую она знала, кроме этого, была непродолжительным неприятным сновидением! Она подумала обо всем, что оставляла за собою, с грустным сожалением о самой себе; ее собственное несчастное положение наполняло ее сердце: в нем не было места для чужого горя. А между тем, до жестокого письма Артур был так нежен, так любящ; воспоминание об этом все еще имело для нее очарование, хотя и было не более как одною каплею утешения, которая только что позволяла переносить страдание. Хетти могла представить себе в будущем только скрытое от всех существование, а уединенная жизнь даже с любовью не имела для нее никакого наслаждения, тем более что эта жизнь сливалась с позором. Она не знала романов и принимала только слабое участие в ощущениях, служащих источником романа, так что начитанные леди, может быть, с трудом поймут ее душевное состояние. Она была слишком несведуща во всем, что выходило из пределов простых познаний и обычаев, в которых она выросла, и не имела никакой более определенной идеи о своей вероятной будущности, кроме той, что Артур, во всяком случае, будет заботиться о ней и защитит ее от гнева и презрения. Он не женится на ней, не сделает ее леди, а кроме этого, он, по ее мнению, не мог дать ей ничего такого, что возбуждало бы в ней страстное желание и тщеславие.

На другой день Хетти встала рано и, позавтракав только молоком и хлебом, отправилась по дороге в Ашби под тяжелым свинцовым небом с желтою полоской на краю горизонта, суживавшеюся, как последняя надежда. Теперь, упавши духом при мысли о дальности и затруднениях своего пути, она более всего боялась тратить деньги и сделаться такою бедной, что ей придется просить милостыню.

Хетти имела не только гордость гордой натуры, но и гордого класса, класса, платящего более всего пособий для бедных и более всего гнушающегося мыслью пользоваться этими пособиями. До этого времени ей еще не приходило в голову, что она может извлечь деньги из своего медальона и своих сережек, которые она имела при себе, и она призвала на память весь свой небольшой запас арифметики и знания цен, чтоб вычислить, сколько раз ей можно будет пообедать и сколько проехать за ее две гинеи и за ее несколько шиллингов, имевших такой меланхолический вид, словно бледный пепел другой, ярко сиявшей монеты.