Адам, Ева и Рязань. Записки о русском пространстве

Драма – спутница жизни даже святых людей. Нет, точнее так: драма – спутница святых в наибольшей мере. Читая Иоанна Лествичника, плотской человек подумает о мазохизме монахов, которым доставляло удовольствие быть униженными, оскорбленными и голодными. И они правы. С мирской точки зрения все так и есть. Но эти люди не знакомы с основой греческой драмы – катарсисом. Катарсис есть возвышение над грехом и болью. Это добрая драма. Она не сокрушает личность, а возвышает.

* * *

Говорят, что Бог создал этот мир специально для нас. Нет. Он его создал для Себя. И нас Он создал для Себя. И создал Он нас такими, что наши составляющие части личности не могут обходиться друг без друга. Какой бы высокий и мощный ум ни был, он страдает без любви. Любовь пуста без жертвы, а жертва без ума и без любви – грех и потворство злу. Жертва – это реализация ума и любви в Боге. А все это вместе есть драма – гармоническое равновесие между зарождением и воплощением в нас Божественного начала воли.

Страдание не есть свойство одного зла или беды. Драма в Боге – это выход за пределы себя прежнего и несовершенного. Страдает математик в поисках формулы. Страдает художник. Страдает мать. И страдает даже зверь. Но выше всех страданий – страдания святых.

Вся жизнь святых – драма. Нет святых без драмы. Даже жизнелюбивый и радостный Серафим обрел Бога в драме. А Франциск Ассизский, несмотря на кажущуюся беспечность, всю жизнь шел к драме самораспятия.

Люди любят создавать кокон покоя. В детстве это называлось «Я в домике». Люди ненавидят драму. Но домик всегда будет разрушен. Изнутри – беспокойством, вложенным в нас Богом. Снаружи – Самим Богом. Он нас не оставит в покое. Потому что любит и желает нам быть крылатыми. А для этого требуется труд.

* * *

Драма не значит слезы. Когда все части личности отрегулированы, то вместо слез приходит удовлетворенность паломника, добравшегося до еще одной гостиницы на пути к святыне. Болят ноги. Потрачены деньги. А на душе радость, и легкость, и предвкушение Встречи. Так и вся наша жизнь. Рабочая, домашняя, личная – путь пилигрима.

Чтобы труба пела, через нее должен проходить звук. Чтобы пела душа, человек должен быть открыт миру и пропускать через себя звук слов Бога.

Не пустим свои дары в божественный оборот – и высокая греческая драма обернется дешевым спектаклем одного актера захудалого театра.

Юрий Визбор прав – душе без драмы душно и нудно.

* * *

Рождество – начало этой драмы, Пасха – максимум, а Вознесение и есть финал и катарсис.

Рождество как раз об этом – о радости Божественной драмы. Этот праздник поэтому всегда радостен и светел, несмотря на холод пещеры, зимний ветер пустыни и грязный хлев.

Сам Бог принял на Себя драму воплощения. Не остался в «домике». И никто из нас не останется в «домике». В конце концов, Бог хочет – и самим нам желанна эта перемена! – сменить наш домик на Свой. И сменит.

Одинокий тюльпан

Русская деревня расцвела пластиковой красотой. Избы обили виниловым сайдингом. В огороды запустили гипсовых гусей и гномов. Деревня превратилась из живописной картины перемежающихся палисадников и разноцветных фасадов в желоб дороги, проложенной среди металлических заборов.

Для деревенского жителя пространство улицы было продолжением космоса жилья, лужайки – одной большой комнатой, где крестьяне встречались, беседовали и размышляли. Там играли дети, там росла сирень и гуляли козы. Этот народный майдан окружали, как рама картину, палисадники. Мир дома не замыкался в себе, наоборот, раскрывался навстречу общему пространству космоса.

* * *

«Москвичи» – это нарицательный образ мажорного дачника, задавшего новый тон русской деревни. «Москвичи», купившие дома в деревне, не любят вести бесед с деревенскими неудачниками. Для них деревня – это не событие, это их огород, замкнутый сам на себя.

Когда въезжаешь в такую «дачную» деревню, часто чувствуешь висящую в воздухе неприязнь. Слегка приподнимется и опустится занавеска на втором этаже дома, и ты понимаешь, что тебе здесь никто не рад.

На въезде в одну мещерскую деревню я видел самодельный дорожный знак, на котором было написано: «Проезда нет и дороги к озеру тоже нет».

Я нарочно пошел в эту деревню. И правда, дорогу в ней распахали под газон, на бывшей проезжей части стояли лавочки и гипсовые лебеди. Выход к озеру был – но оказался тщательно замаскирован между кустами гортензий.

Я шел по улице, как вдруг раздался звонкий детский голос из открытого окна:

– Мама! Кто это?

За ним последовал женский приглушенный, будто спертый голос:

– Тихо. Молчи. Молчи.

Я понял, что меня боятся и, кажется, ненавидят – то есть не хотят видеть.

На выходе из деревни я подписал на знаке свои слова: «Вам здесь не рады».

* * *

В деревне, что расположилась в пятнадцати километрах от Спас-Клепиков ниже по течению Пры, еще сохранились палисадники – визитные карточки хозяев, не напечатанные на бумаге. Когда мы проезжали мимо одной древней и обветренной избы, я увидел, как в палисаднике чернела ухоженная бархатная земля.