Адмирал Вселенной

Дальше, за обширной долиной, поднимались голубые горы, похожие на застывшие голубые костры.

«Как камень халцедон», — пробормотал Королев и машинально поглядел на камешек, который он продолжал держать в ладони, сравнивал узоры камня с горами.

Над склоном струился нагретый воздух.

«Здесь можно сидеть, как на берегу моря, — думал он. — Здесь можно сидеть часами и слушать… вечность. И видно морское дно — горные долины. А за «морским дном» еще море… Те голубые горы похожи на голубые храмы, И чем дальше горы, тем они голубее. А здесь красные. И чем ближе подходишь, тем видишь больше оттенков. Наверное, и те голубые горы вблизи красные, как вино. А где же палатки с планерами? Может, они отсюда не видны?»

Он поселился в одноэтажном приземистом домике, сложенном из желтого пористого ракушечника. Когда стемнело, он пошел на берег и долго глядел на белеющие от лунного света гребни волн. Потом вернулся к себе и только тогда понял, как устал. Хозяев не было, они куда-то ушли, и никто не нарушал его покоя. И сквозь сон он слышал блеянье, лай, человеческие голоса. Ему снилась взволнованная чем-то толпа людей и животных.

Утром постучались, и вошел Сергей Николаевич Люшин с чемоданчиком в одной руке и бутылкой молока в другой.

— Направили к тебе, — сказал он и поставил бутылку на стол. — Хочешь?

Не дожидаясь ответа, он налил в стоящий на столе стакан и пододвинул его на угол. Сам приложился к горлышку.

Королев выбрался из-под одеяла и, шлепая босыми ногами, подошел к столу.

— Очень хорошо, что направили, — сказал он и, взявши стакан, вернулся на кровать.

— Наш дом развалился.

— Отчего развалился? Вкусное молоко.

— Ты проспал землетрясение? — удивился Люшин.

— А разве было землетрясение? Расскажите.

— Я знаю, что ты Сережа, а дальше не знаю.

— Королев.

— А я Люшин.

— Это я знал давно по «Мастяжарту». И не решался лезть к вам со своей дружбой.

Люшин смутился и кашлянул в кулак.

— А я вот решился, — сказал он. — Так, короче, мы поселились в двухэтажной желтой даче, недалеко от дома Волошина. Нас было трое, еще Грибовский и Пазлов.

— Алексей Павлов?

— Да. Ты его знаешь?

— И Грибовского тоже. Мы познакомились в Киеве.

— Ночью кто-то стал ломиться с нечеловеческой силой в дверь. Я, плохо соображая, вскочил с постели и уперся в дверь боком.

«Кто?» — крикнул Грибовский.

За дверью молчание, только из-под расшатанных косяков сыплется известка.

«Стрелять буду!» — крикнул он и выхватил из-под подушки свой парабеллум. Это я увидел, потому что в окно светила луна.

«Не стреляй, Слава, — сказал я, — я держу дверь».

«Землетрясение», — сказал Павлов. Этот флегматик даже и не подумал вставать.

— Но в воздухе он совсем не флегматик, — вставил Королев.

Люшин улыбнулся и продолжал:

— Я кое-как отыскал спички, зажег свечу. И что же! — раскрытые чемоданы на полу, штукатурка на потолке вспухла и кое-где отвалилась, на стене трещины.

«Что делать?» — сказал Слава.

«Передвиньте мою койку поближе к стене, если уж встали, — сказал Павлов. — Чтоб на голову не сыпалось, у стены штукатурка покрепче».

«Оставь свои глупые шутки», — сказал я.

Мы вышли на балкон. Светила луна. Блеяли козы, лаяли и выли собаки, мелькали огни, слышались человеческие голоса.

«Может, лучше на террасу перебраться? — сказал Павлов. — В случае чего мы будем наверху».

«В случае чего?» — спросил Слава.

«В случае, если дом развалится».

«Наверное, прекратилось», — сказал я.

Мы закрыли чемоданы. Я выглянул на лестницу — она была завалена штукатуркой. Мы, не гася свечи, легли спать, но заснул только Павлов. И вдруг новый толчок. Свечу задуло. Я зажег спичку — дверь ходила взад-вперед, как будто на ней катались, стена также ходила, трещины на ней разошлись, и я увидел в трещину небо. И вдруг грохот — это обвалилась штукатурка. Зажечь свечу было невозможно — ее тут же задувало сквозняком: стекла повылетали.

Мы перебрались на террасу. Черепица съезжала с крыши и падала вниз. Павлов наконец поднялся и сказал, что если положить тюфяки поближе к стене, то черепица за счет инерции будет падать чуть подальше и нас не заденет.

«Так ты не боишься совсем?» — спросил я.

«Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

На улице спать мы не решались — страшно сороконожек.

Так мы провели время на террасе до шести часов. Последовал новый толчок. Тогда мы вышли на улицу. Народ кругом не спал. Ходили страшные разговоры, болтали о жертвах, явно преувеличивая. Мы двинулись на базар. А базару хоть бы что — торговля вовсю. Мы купили молока и только забрались на террасу — новый толчок. Наши бутылки стали раскачиваться, не поспевая за дрожью стола, — и вот я здесь. Какая-то хитрая комиссия забраковала наш дом.

Люшин хлебнул из горлышка и улыбнулся.