Адольф

Каждый раз, входя к Элленоре, я улавливал в ее взгляде выражение удовольствия. Когда разговор казался ей занимательным, ее взор невольно обращался ко мне. Если рассказывали что-нибудь интересное, она всегда подзывала меня послушать. Но она никогда не бывала одна: часто мне за целый вечер удавалось сказать ей наедине лишь несколько незначительных фраз, вдобавок часто прерываемых. Вскоре эти стеснения начали меня раздражать. Я стал мрачен, молчалив, неровен в обхождении, язвителен в речах своих. Мне трудно было сдерживать себя, когда кто-нибудь, отделясь от других гостей, разговаривал с Элленорой, и я резко прерывал эти беседы. Мне не было дела до того, что люди могли этим оскорбиться, и не всегда меня останавливала боязнь скомпрометировать Элленору. Она упрекала меня за эту перемену. «Чего вы хотите? — раздраженно отвечал я, — Вы, очевидно, думаете, что много для меня сделали; я вынужден сказать вам, что вы заблуждаетесь. Я совершенно не понимаю вашей новой манеры держать себя. Раньше вы жили замкнуто; вы избегали докучного светского общества; вы уклонялись от участия в разговорах, которые бесконечны именно потому, что никогда не должны были бы затеваться. Сейчас ваш дом открыт для всех. Можно подумать, что, упросив вас принимать меня, я удостоился этой милости не для себя одного, а для всей нашей вселенной. Признаюсь, видя вас прежде столь осторожной, я не ожидал, что вы окажетесь столь легкомысленной».

Я уловил в чертах Элленоры тень неудовольствия и грусти. «Дорогая Элленора, — сказал я ей, внезапно смягчившись, — разве я не заслуживаю, чтобы вы отличили меня среди тысячи назойливых людей, которые вас осаждают? Разве дружба не имеет своих тайн? Разве она не становится недоверчивой и робкой среди шума толпы?»

Элленора боялась, что непреклонностью снова побудит меня к тем опрометчивым поступкам, которые могли быть опасны и для нее, и для меня. Ее сердце уже не допускало мысли о разрыве — она согласилась иногда принимать меня наедине.

Тогда суровые правила, недавно ею предписанные, быстро смягчились. Она позволила говорить ей о моей любви, постепенно она свыклась с этими речами: вскоре она призналась, что любит меня.

Я провел несколько часов у ее ног, называя себя счастливейшим из смертных, расточая ей уверения в любви, преданности и вечном уважении. Она рассказала мне все, что выстрадала, пытаясь отдалиться от меня; как горячо она надеялась, что я разгадаю ее, несмотря на все ее уловки; как малейший шорох, доносившийся до ее слуха, казался ей предвестником моего появления; какое смятение, какую радость, какой страх она испытала, увидев меня снова; как, боясь самой себя, она решила обуздать сердечное влечение, предалась светским удовольствиям и искала толпу, которой прежде чуждалась. Я заставлял ее повторять мельчайшие подробности, и этот рассказ о нескольких неделях казался нам повестью о целой жизни. Любовь некоим чародейством заменяет нам длительные воспоминания. Всем другим привязанностям необходимо прошлое — любовь, словно по волшебству, создает прошлое, которым обволакивает нас. Она как бы дарует нам сознание, что мы уже годами живем одной жизнью с существом, еще недавно почти чуждым нам. Любовь — всего лишь светящаяся точка, и, однако же, нам мнится, что время подвластно ей. Немного дней назад ее еще не было, вскоре ее уже не будет; но пока она живет в нас, она озаряет своим сиянием и те годы, что предшествовали ей, и те, что последуют.

Однако это затишье длилось недолго. Элленора тем более остерегалась проявить слабость, что ее преследовало воспоминание о ее ошибках, — а мое воображение, мои желания, некая, основанная на фатовстве, теория успеха, в которой я даже не отдавал себе ясного отчета, восставали во мне против такой любви. Всегда несмелый, часто раздражительный, я жаловался, терял самообладание, осыпал Элленору упреками. Не раз она выражала намерение расторгнуть узы, вносившие в ее жизнь одно лишь беспокойство и смятение, и не раз мне удавалось смягчить ее мольбами, обещаниями смириться, слезами.