Адорно в Неаполе

Книга о Кьеркегоре была второй докторской диссертацией, потому что Адорно и в академической сфере постарался облегчить себе жизнь. Он по-прежнему хотел стать композитором и свою первую диссертацию написал только для того, чтобы соответствовать академическим критериям. Но не тут-то было. Научный руководитель Адорно, профессор-неокантианец Ганс Корнелиус, увидел в работе подопечного слишком отчетливый парафраз своих собственных позиций и посоветовал Адорно отозвать работу. В своей второй попытке Адорно постарался избежать подобных ошибок. На этот раз диссертация «совершенно независима от официальной функции, я считаю ее чисто философским трудом и полагаю, что она, несмотря на свой статус докторской диссертации, все-таки чего-то стоит, что в ней есть новизна и оригинальность»[376], – пишет он Бергу. Адорно видит здесь прямую преемственность по отношению к своим музыкальным занятиям: это книга, «которая из всех моих работ несомненно теснее всего связана с моей или, если позволите, с нашей музыкой»[377].

Ради своих кровавых экзерсисов Адорно удаляется в добровольное затворничество. Он запирается вместе с Кьеркегором в номере гостиницы «Франкфуртер Хоф» в Кронберге и начинает «процесс обучения», который посредством замкнутой имманентности взрывает препятствия на пути к простору «общественной ритмики» – это выражение относилось изначально к архитектурным констелляциям Неаполя[378]. Тому, кто хочет узнать, где проходили линии фронта в неаполитанской битве между Адорно и Беньямином, в этом может помочь книга о Кьеркегоре. Кьеркегор против Неаполя, внутренняя сущность против повседневного спектакля – в следующей главе мы пройдем все этапы этой борьбы Адорно, которую он вел уже с самим собой.

Устаревшие путеводители

Одно из самых ранних воспоминаний в автобиографии Гёте «Поэзия и правда» связано с особенностью его дома. Старый дом, в котором он жил в детстве в 1760-е годы, на первом этаже был «дырявым»: «Для нас, детей – моей младшей сестры и меня, – любимым местопребыванием был просторный нижний этаж дома, где, кроме двери, была большая деревянная решетка, через которую мы непосредственно сообщались с улицей и свободным воздухом»[379]. В таком «палисаде» можно поболтать с соседями, одной ногой ты уже на улице, это место встречи домашнего мира и социальной жизни.

В теплое время года улицы приобретали «южный вид», если верить Гёте: «Здесь люди чувствовали себя свободно, находясь в общении с внешним миром». Южноитальянская пористость, взаимопроникновение частного пространства и общественной жизни находят в этой решетчатой конструкции свое материальное воплощение. И все же трудно избавиться от ассоциаций с тюрьмой.

Пятьдесят лет спустя, в «Избирательном сродстве», у Гёте уже нет никакой проницаемости. Герои романа выстраивают свой мирок, в самом начале Шарлотта усаживает Эдуарда в построенной своими руками дерновой хижине, по задумке уютной, но чрезвычайно тесной, усаживает так, «чтобы он сразу, сквозь окна и дверь, мог охватить одним взглядом окрестности – разнообразный ряд картин, словно вставленных в рамы»[380]. Амбициозная буржуазия отгораживается от внешнего мира улицы в своем частном пространстве и забирает с собой в это пространство образ покинутого ею мира. Так, например, в одной из юношеских работ Кьеркегора отец отказывает сыну в просьбе выйти на улицу, но предлагает качественную замену: он совершает с сыном прогулку по комнате. Держась за руки, они познают весь мир – возможно, более увлекательный, чем настоящий[381].

В Неаполе поры между внутренним и внешним пространством в двадцатые годы еще открыты. В большинстве отзывов критически настроенных туристов именно вопрос о домашнем уюте фигурирует в качестве одного из основных контрастов между Севером Европы и таким странным Югом. «Идеал сломанного» Зон-Ретеля начинается с постоянно открытых дверей в Неаполе. Дверные ручки – это бессмысленные мифические существа, потому что двери созданы для того, чтобы быть всегда открытыми. А если вдруг сквозняк нечаянно захлопывает их, то они «с ужасным визгом и дрожа всем телом» [382] распахиваются вновь: «Неаполь с закрытыми дверями – это как Берлин без крыш»[383]. Беньямин и Лацис говорят о «душном северном доме-ящике»[384], совершенно чуждом для неаполитанцев: «любое приватное явление или действие омывается потоками общей жизни. Существование – для жителя Северной Европы самое личное дело, а здесь это коллективное дело, как в готтентотском селении. И дом здесь не прибежище, в котором люди скрываются, а скорее неисчерпаемый резервуар, из которого они вытекают»[385]. Представление о домашнем очаге тоже подчиняется всеобъемлющему пористому процессу взаимопроникновения: «И здесь тоже взаимопроникновение дня и ночи, шума и тишины, света снаружи и темноты внутри, улицы и дома»[386]. Блох пишет: «Жилище – часть уличной жизни, это смешение интерьера и публичности»[387].