Адорно в Неаполе

Эта экзистенциальная позиция – крепкий орешек для критика, оперирующего моделью вкладывания смысла. Потому что сущностный признак этой позиции – стремление полностью обойтись без образов, сосредоточиться на минимальной точке. Каким же образом тут можно задействовать механизм встречи с двойником? Адорно пользуется простым приемом. Он вычитывает эту встречу из выражения «относиться к самому себе»: «Отношение, относящееся к самому себе – это власть, которую оно осуществляет, таким образом, его прозрачность является зеркальным отражением только в образах интерьера, а сама по себе она только видимость». Это лишенное образов удвоение Адорно инсценирует как пустой повтор, который погружает субъекта в состояние, только обостряющее меланхолию: отчаяние. И в этом очередном утверждении субъектом самого себя, в этом отрицании смерти он опять-таки сталкивается с диалектическим образом, на этот раз – с эксплицитным образом ада: «В отчаянии демонически вспыхивают прообразы экзистенциального повторения: Сизиф и Тантал, носители мифов о повторении. Ниже смерти молча открывается царство образов: царство безвременной безнадежности в порочно-бесконечной изнанке свергнутой природы. Эта невозможность смерти является негативной вечностью: <…> на предельной глубине экзистенциальной диалектики: в деперсонализованности отчаяния, где в кругах повторения окончательно тонет чистый дух существующего, там Кьеркегор добирается до самого дна субъективизма. Причем там, где он меньше всего на это рассчитывал: не в онтологическом “смысле”, а в увековеченной бессмысленности. Именно онтология ада прикрывает тонкий, хрупкий слой экзистенциального учения Кьеркегора».

В книге о Кьеркегоре все ведет к истреблению субъективности, чтобы высвободившиеся в результате этого (языковые) элементы наконец-то смогли составить констелляцию. И вот эта цель достигнута. Мы попали в адов Позитано. Подобно Клавелю, Адорно становится взрывником и взрывает кьеркегоровского субъекта, ставшего мифом: «Только образ ада вырывает здесь человека из колдовского плена его проклятой имманентности, взрывая этого человека».

Обломки, оставшиеся от взрыва, являются «знаками надежды», и становится любопытно, какую же истину будет содержать составленная из этих знаков констелляция. Но Адорно старается не снижать напряжения. Для начала в следующей главе он описывает, как выглядят попытки к бегству скукоживающегося субъекта в подответственной ему мыслительной системе[403].

Итак, субъект взорван, а заодно с ним и созданная субъектом система. Но констелляции так и не получилось. Потому что в предпоследней главе Адорно показывает, что даже собственная гибель может послужить укреплению субъективной претензии на автономию. Ведь у субъекта не остается ничего, чем он мог бы пожертвовать, он «жертвует собой: то есть автономно; ради себя: то есть оставаясь в своей природной сфере влияния». Здесь тоже появляется небольшой диалектический образ, это драма в миниатюре: мифологическая причина и историческая функция жертвы «топчут на сцене дух и диалогизируют идеализм как историческую трагедию мифологического мышления». Тут интерпретатору диалектических образов не остается ничего, кроме диагноза мифологическому варианту идеализма, то есть ему остается только констатация существования диалектического образа. Добавленная второпях трагедия – тоже скорее метафора, созданная самим Адорно.

Создается впечатление, что в этой пропасти субъективной имманентности он сам не до конца доверяет своей собственной модели, и театральная метафора является чем-то вроде украшения, по которому он делает выводы об уровне истинности анализируемых произведений. И на этот раз у него не находится никакого действенного противоядия, кроме пространно аргументированной констатации того, что жертва прочно укоренена в природе. В конце спасение приходит от мифологического промежуточного создания, которое косвенным образом упоминалось в эссе Кракауэра «Химера на скалах в Позитано» как «русалочья тайна». Адорно приводит в своей книге пересказ Кьеркегора северной легенды «Агнета и Водяной». Кьеркегор в своем комментарии вплотную подошел к решению: нужно не принуждать водяного к самопожертвованию, а заставить в его лице говорить саму природу. Здесь вырисовывается другой критический подход, чем взрывы Клавеля, о котором мы еще поговорим в конце этой книги.