Адорно в Неаполе

Метафора Гомера о непрерывных ударах морских волн о прибрежные скалы относится, по версии Ла Каприа, к совершенно конкретному месту, а именно Амальфитанскому побережью. Адорно в этом прибое слышится и героическая борьба Клавеля с неутомимыми водными массами. Позитано – это жуткое место. «Если ты остановишься в Позитано, то вспомни обо мне»[540], – писал Кракауэр Адорно, когда тот в 1928 году во второй раз отправился на юг Италии, но Адорно ответил, что «совершенно сознательно отказался» [541] от поездки в Позитано. К темным сторонам Позитано относится и замалчиваемая личная история Адорно и Кракауэра. Очевидно, впрочем, что Позитано очень глубоко укоренился в духовном мире Адорно. Сначала он был обителью демонов в адорновской модели диалектического образа. В 1944 году, когда еще не было известно о масштабах массовых убийств, совершенных национал-социалистами, Позитано стал прототипом постапокалиптического селения – места, в котором еще теплится какая-то жуткая жизнь, хотя, казалось бы, все погибло. Позитано – прибежище всего, что отброшено на свалку истории. Кракауэр говорит (в 1925 году) об этой деревне как об «убежище», об «анклаве исчезнувших стихий», которые «тут кажутся реальными»[542]: «В Позитано живут те, кого считают мертвыми; старый вождь был ограблен, но не побежден – ибо свиту уничтожить труднее, чем князя, – и вот они пребывают в этой дыре, сидят перед дверями, бродят без дела туда-сюда»[543].

Модель констелляции всегда обладала исторически-ритмизирующей силой. Освобожденные мертвые вещи могут оказаться развалинами поворотного момента в истории, какой-то неудавшейся революции. То, что потом осталось лежать – это монументы несбывшемуся. Революционеры-марксисты могут пользоваться старыми костюмами хотя бы потому, что прежние революции не были доведены до конца, а костюмы остались. Даже меланхолия кьеркегоровского субъекта имела в своем распоряжении образы «исторических персонажей-загадок». В особенном диалектическом образе из книги Адорно о Вагнере такое фиаско получает место в реальной истории. В «ребусе» фигуры Вотана воплощается материал, который история оставила незавершенным, и этот материал становится «фантасмагорией похороненной революции»: Вотан «и ему подобные бродят, подобно духам, вокруг мест, где они потерпели неудачу, и их костюмы порождают чувство вины и закрепляют в буржуазном обществе воспоминание об упущенном моменте».

Но, согласно концепции «Диалектики Просвещения», существует лишь одно-единственное историческое «место». То, что должно было стать спасением, стало максимально возможной катастрофой, и «упущенный момент» зафиксирован надолго. Во время перехода от либерального капитализма к монополистическому теряется не только надежда на историческое будущее, но и вообще любая надежда. Похоронена не какая-то отдельная революция, а базовая эмансипация индивидуума от его укорененности в природе. Но и после фиаско этот индивидуум продолжает существовать в виде призрака, в нем искусственно поддерживают жизнь. Сама жизнь и есть смысл, вкладываемый в мертвых людей. И, по логике – максимально раздутого – диалектического образа, мир становится демоническим.

В 1944 году Адорно начал записывать афоризмы, являющиеся основными принципами этого демонизма. Первым афоризмом стал портрет привидения. Он называется «Очаровательные люди», но это горькая ирония. Ибо это призрачное очарование, это тип поведения, в эпоху либерального капитализма ставший частью деловой практики. Теперь же, когда монополии ликвидировали «сферу циркуляции», оно влачит, по мнению Адорно, «призрачное пост-существование»[544]. Вокруг нас кишат очаровательные люди, их суетливость и дружелюбие – лишь бессмысленный рудимент из прошлого, им присуща «загадочная деловитость, которая приводит в действие всю коммерцию, но при этом делать-то совершенно нечего»[545]. Мы знаем, что в текстах Адорно происходит с вещами, в которых искусственно поддерживается жизнь. Как обычно, эти «духи» [546] в качестве демонов претендуют на видимость жизни, торговые отношения «после разложения рыночной экономики демоническим образом вылезают наружу»[547], как Адорно писал самому себе в заметках о возможных исправлениях в этой главе.