Адорно в Неаполе

Откуда же субъект берет свою бдительность, если общество действительно стало таким устало-деловым, как утверждалось непосредственно перед этим? Откуда берется интеллектуальность, если никто не может укрыться от глупости? Встреча с собой – вот модель, с помощью которой Адорно прекрасно уходит от упрека в перформативном противоречии. На уровне языка это противоречие всегда было подозрительным. Но именно в «Minima Moralia» оно показало себя в полную силу. Окончательная редакция «Minima Moralia» не начинается с пестрой картины «очаровательных людей» – под названием «Рыба в воде» она переместилась на третье место. Место этой картины заняла меланхолия одинокого, чувствительного, элитарного прустовского субъекта, и именно с нее начинается книга. Откуда берется это усиление субъекта – в рамках концепции, условием которой является его слабость?

Позитанское пророчество

В 1942 году Адорно начал новый блокнот. В него он записывал мысли и заметки о Кафке. Они послужили основой для эссе, которое Адорно написал спустя десять лет. Он разработал классификацию материала из тринадцати пунктов [555] и присвоил каждой своей записи соответствующий номер раздела. Затем он расставил фрагменты текста по порядку, согласно своей классификации, и получил практически готовый к печати текст. Заметки, перенесенные в общий текст, он вычеркивал.

Матрица, по которой записи добавляются в единый текст, является воскресшей констелляцией. Во второй главе, следующей за вступлением, описывается метод, с помощью которого можно подступиться к «загадке Кафки». И это опять внимание к метафорам, которые освобождаются от означаемого и наращивают свою собственную ценность: «Иногда слова, а особенно метафоры, отделяются и обретают свое собственное бытие». В третьей главе Кафка объявляется отличным констеллятором, составляющим картины из «мусора реальности», а в четвертой главе приводится пример этого – индивидуумы составляются из жестов, которые дают нам образ их необычности: «Ключевой момент, к которому стремится все в нем – тот, когда люди осознают, что они не есть они сами, что они вещи». В пятой главе становится понятно, что адорновская модель по-прежнему ориентируется на переход от либерального капитализма к монополистическому. Потому что именно во время этого периода возникает тот мусор, из которого можно сконстеллировать образ новой эпохи: «Кафка изучает монополизм на материале отходов либеральной эры, которую монополизм ликвидировал».

В шестой главе мы наконец попадаем в ад, где оказываемся в результате того самого перехода – на образе ада мы еще остановимся. Важно, что ад маркирует границу глав, паузу в течении эссе. После того как автор определил материал, с которым работает Кафка, следует описание позиции, которая позволяет работать с таким материалом, и это опять вариации эмпатически пассивного субъекта, который вводится в констелляцию из его различных контекстов – экспрессионизма, детектива, просвещения и теологии. Формулируя позицию Кафки, Адорно дает отсылку к своей книге о Кьеркегоре и в типичном сопоставлении двух субъектов он доходит до самоцитирования.

Шестая глава эссе показывает, посредством какой внутренней логики Адорно удается оживить модель констелляции. И то, откуда автор этих констелляций получает такой неожиданно ярко выраженный авторитет.

В процессе написания эссе несколько пунктов изначального плана исчезли. Вместо тринадцати пунктов осталось девять. А седьмой пункт, одним из названий которого было «Пророчество о фашизме», ранее располагавшийся в середине, теперь переехал на шестое место. В этой главе, которая, с точки зрения содержания, осталась центром эссе, для ада из модели Адорно, то есть для мрачных окрестностей Позитано, находится жуткая параллель в реальности – Освенцим. Удивительным образом адский диалектический образ, а именно «вкладывание» иллюзорной жизни в смерть, подходит для описания мучений в концентрационном лагере: «Вероятно, об этом идет речь в рассказе о Гракхе, бывшем отважном охотнике, которому не удалось нормально умереть. Буржуазии тоже не удалось нормально умереть. У Кафки история становится адом, потому что герой не успел спастись. Поздняя буржуазия сама устроила свой ад. В фашистских концлагерях была стерта демаркационная линия между жизнью и смертью. Там было создано промежуточное состояние, живые скелеты и разлагающиеся тела, жертвы, которым не удалось покончить с собой, смех сатаны над надеждой победить смерть. Как и в искривленном пространстве эпосов Кафки, там погибло то, на чем основывается опыт – прожитая целиком и полностью жизнь. Гракх – это реализованная антитеза возможности, которую изгнали из нашего мира – возможности умереть старым и пресытившимся жизнью».