Адорно в Неаполе

Еще один пример эпистолярной торжественности – момент капитуляции Германии. Находившийся в Санта-Монике Адорно хотел хотя бы в переписке поделиться переживанием этого момента с Хоркхаймером, который в Нью-Йорке начал «исследования предрассудков» в качестве научного директора Американского еврейского комитета. Страдания, причиненные фашизмом, и борьба с ним были «непосредственной причиной всех внешних процессов в нашей жизни в течение последних двенадцати лет»[531].

Из-за опыта выживания новая общая жизнь приобрела особую силу, она давно освободилась от того, что сама породила. В письме Хоркхаймеру Адорно сравнивает их общие годы с долгой жизнью гётевского Фауста. Точно так же, как в конце его жизни Фаусту становится неважно, выиграл он спор или нет, так же и двенадцать совместных лет Хоркхаймера и Адорно приобрели вес независимо от причины, породившей их.

Намного позднее в коротком тексте «О заключительной сцене “Фауста”» Адорно сделает выживание одним из вариантов констелляции. Фауст в конце уже не тот, что был в начале, потому что жизнь продолжается только «через забвение, через перемены». Но забытые вещи потом снова оказываются потенциальными элементами констелляции, забвение заступает на место смерти, разрушения. Апофеозу примирения в конце «Фауста» замечательно соответствует «то чувство, которое, вероятно, охватило поэта, когда он незадолго до смерти прочитал на стене хижины на горе Гикельхан “Ночную песнь странника”, которую сам и написал на этой стене целую жизнь назад».

Кракауэр пережил подобный момент, когда обнаружил два ящика, в которых среди прочих рукописей нашлась давно забытая им объемная рукопись о Зиммеле[532]. Адорно открывает свой ящик написанием «Философии новой музыки». И вот что в нем нашлось: констелляция в своей первоначальной форме. Новым типом констеллятора становится постаревший, забывчивый человек, с изумлением и старческой мягкостью взирающий на свою прошедшую жизнь, которая была такой долгой в том числе потому, что удалось избежать страшных опасностей.

Кульминация «Философии новой музыки» – описание превращения констелляции в свою противоположность. Уже цитировавшиеся фразы об астрологии и суевериях были примерами такого регрессивного разворота, их сопровождало определение констелляции, по которому невозможно догадаться, что когда-то речь шла об утопической концепции.

Но вот внезапно, в конце той же самой «Философии новой музыки» 1944 года, этого прощания со старым методом, она воскресает в лучшем своем виде. Мы опять видим встречу с собой, которая провоцирует крах и приводит к созданию новой констелляции. Теперь в полную силу используется то, что констелляция стала «образом тотальной репрессии». Именно она теперь являет ужасную картину, которая может напугать субъекта: «Трепеща перед отчужденным языком музыки, который перестал быть его языком, субъект возвращает свое самоопределение». «Только на самой технике додекафонии музыка может научиться властвовать над этой техникой, но лишь при условии, что не поддастся ей», – говорится незадолго до этого. А в ужасе от собственноручно созданных репрессивных образов додекафонии композитор может выработать технику, соответствующую бывшей констелляции.

Наряду со строгим Шёнбергом есть и Шёнберг, не так серьезно относящийся к правилам, установленным им самим. Адорно рассказывает об оркестровках оперетт, которые выполнял Шёнберг, а также о второстепенных произведениях, в которых Шёнберг специально забывает свое мастерство и игнорирует введенную им же систему композиции. Он с «великолепной неловкостью» отбрасывает давно приобретенное мастерство и восстанавливает в правах почти забытый метод констелляции, превратившийся в железный механизм. Новая власть, новообретенная правомочность, основанная на слабости, называется миролюбие (Konzilianz). Через Шёнберга Адорно раскрывает благородство одной из положительных черт в характере Клавеля, когда пишет: «Субъект отстраняется и передает полость произведения общественным возможностям».

Чудо крови в «Маленькой Италии»

Из американской эмиграции Неаполь кажется таким далеким. Зон-Ретель еще в конце двадцатых годов не узнал город, ставший похожим на увязшую в хаосе и безумной инфляции Германию. Статья Адорно о джазе могла показаться последним отзвуком неаполитанской констелляции в тот момент, когда она становилась невозможной.