Адорно в Неаполе

Для Кракауэра путь из Позитано до неаполитанского аквариума был краткой историей Просвещения. Когда мы любуемся идиллическим «Очарованием жизни моря и побережья» Ганса фон Маре во фресковом зале на втором этаже, у нас под ногами находятся запертые в аквариуме обитатели моря, и нужно забыть об этом, чтобы насладиться идиллией. Демоническая, русалочья вода, против которой Клавель воевал своими взрывами, здесь уже укрощена. В «Орнаменте массы» Кракауэр возвысил этот временной скачок до борьбы человечества против природы, включив сюда констелляции массовой культуры в качестве невыполненных утопических обещаний, которым в «Диалектике Просвещения» посвящена отдельная глава.

Матрица, в рамках которой дискутируют Хоркхаймер и Адорно, представляет собой адорновскую модель нереализованной констелляции. После «Эссе о Вагнере» Адорно пришлось сделать небольшой шаг, чтобы прийти к монументальной концепции вступительного эссе «Диалектики Просвещения».

Там мы видим новую версию атаки на констелляцию и максимум ожиданий, закладываемых в нее. Адорно относит момент встречи с двойником к началу истории человечества и тем самым делает его повторение историческим исполнением пророчества.

Диалектический образ стратегически полезен тем, что он демонстрирует субъекту его укорененность в природе. Результатом этого ужасного прозрения должен стать переход в состояние, которое есть больше, чем природа. Именно эту сцену Адорно и проецирует на исторический момент, в который впервые возникает нечто вроде субъектности (и истории). «Спрятанность природного» в этот момент трансцендируется, природа становится чем-то бо́льшим, чем природа, – она открывает свои глаза, и это глаза человечества: непривычное приветствуется как «манна» с «криками ужаса». Этот испуг позволяет «праздному человеку» выйти за пределы самого себя: «То, что потом назовут субъектностью, освобождающейся от слепого трепетного страха, является продолжением этого трепета; только этот трепет в субъекте и является той реакцией на тотальное отвержение, которая трансцендирует его». Сам принцип человеческого является прототипом выхода за пределы через отказ от себя, который предстоит осуществить позже по отношению к природе, когда порожденное субъектом общество вернется в состояние природы.

Эластичный нарратив Адорно неожиданно превратился в рассказ о человечестве. То, что в музыке Берга было когда-то небольшим переходом и спровоцировало полный разворот, стало теперь максимально раздутой надеждой на общественный разворот, на разворот истории человечества. И точно так же, как в работе о «Воццеке» и в эссе о Шуберте, «понятие Просвещения» здесь разделено на три фрагмента[524], в которых этот ставший сомнительным переворот не осуществляется. Его ищут, провоцируют и отбрасывают. Каждая глава заканчивается трепетом встречи с собой, но после статьи о джазе начавшийся процесс прерывается трепетом. Кульминация первой главы – упоминавшаяся только что сцена с манной. Однако «крик ужаса» повторяется в позитивистской науке таким способом, который восстанавливает миф, вместо того чтобы размывать его. Завершающий вторую главу «полуденный панический ужас», через который люди «внезапно осознали природу как единое целое», в современности переживается как паника бессильного человека, одно из первых появлений которого произошло в статье о джазе.

Только в конце третьей главы мы слышим добрую весть о том, что сцена с манной может иметь плодотворное современное соответствие – с возможностью «увидеть власть, вплоть до мышления, как неусмиренную природу». Последнее предложение убивает надежду на ожившую наконец «память о природе в субъекте»: «Но с учетом такой возможности Просвещение на службе у современности превращается в тотальный обман масс».

Большой круг трех глав имеет центр, который и формально расположен посередине. В середине средней, второй главы Адорно помещает свое утверждение принципа, который из этой точки действует на все остальное: это определенное отрицание (bestimmte Negation) Гегеля. Тому, кто знаком с работами Адорно, это может показаться само собой разумеющейся банальностью. Разумеется, Гегель как теоретический предтеча диалектического материализма постоянно присутствует на аргументационной поверхности адорновской теории. Можно было бы даже задать вопрос: не является ли констелляция лишь понятийным вариантом диалектики Гегеля? [525] Беньямин и Зон-Ретель имели в своем теоретическом багаже диалектику в версии Маркса и Лукача, когда открывали неаполитанские констелляции. Ничто не является собой, ни одно явление не утверждает свое «только так и никак иначе» – с самого начала идеал пористости совпадал с диалектическим движением Гегеля, которое не позволяет вещам оставаться прежними.