Адорно в Неаполе

В нью-йоркском «плавильном котле» к моменту прибытия Адорно уже давно имелся аналог одного неаполитанского ритуала. Девятнадцатого сентября 1925 года Адорно, вероятно, путешествовал по Амальфитанскому побережью [533] и пропустил состоявшееся в этот день чудо крови святого Януария. Но наверняка ему рассказывали об этом ритуале, как и о многих других действах, столь диковинных и странных для жителя Северной Европы – о процессии святых, во время которой статую святого Януария несут к собору. А также о том, с каким напряжением и страхом люди ждут разжижения крови епископа, обезглавленного более трехсот [534] лет назад, которая хранится в маленькой ампуле. Если этого не происходит, то толпа начинает причитать от страха, потому что это считается предзнаменованием несчастий и катастроф.

В «маленькой Италии» нет ампулы с кровью святого Януария. Но каждый год 19 сентября на Мелбери-стрит проходит большой народный праздник – даже по другую сторону Атлантики люди сохраняют родственное отношение к святому. «Итальянская бабушка, которая в своей простодушной вере ставит свечку святому Януарию за здравие внука, воюющего на фронте, может быть ближе к истине, чем попы и полковые священники, которые далеки от идолопоклонства и благословляют оружие, против которого бессилен святой Януарий», – пишет Адорно в «Элементах антисемитизма», одной из глав «Диалектики Просвещения».

Но вот жидкая кровь в адорновском экскурсе неожиданно переходит в «Одиссею». И не в какое-то периферийное место, а прямиком в ад. О встрече Одиссея с мертвой матерью говорится: «Нужна жертвенная кровь как залог живого воспоминания, чтобы дать образу язык, с помощью которого он сможет, пусть даже безнадежно и эфемерно, вырваться из мифологической немоты». В текстах Адорно кровь льется довольно редко, как правило, она связана с расистской политикой идентичности[535]. Довольно удивительно, что тут кровь оказывается в таком положительном контексте – тем более в качестве жертвы, которую Адорно в своем экскурсе раз за разом рассматривает как первейший обман просветителя. Как же кровавой жертве удается вписаться в адорновскую модель констелляции?

Краткое описание встречи Одиссея с сиренами во вступительном эссе «Диалектики Просвещения» выделяется даже на фоне многочисленных других блестящих фрагментов. Помещик-герой Одиссей проявляет аутоагрессию и связывает сам себя, рабочим-гребцам затыкают уши, эхо самоподавления звучит и в блеклом наслаждении современного посетителя концертов – у того, кто не увлечется сразу же этим полуторастраничным вознесением и уничтожением культуры, просто нет сердца. Обычно этого ошеломляющего эффекта хватает и на экскурс, который исчерпывающе комментирует «Одиссею».

Но не окажется ли этот экскурс при более трезвом взгляде некоторым разочарованием? Понятно, что он не может сыпать яркими ходами так же щедро, как короткая сцена с сиренами, вставленная в «Понятие Просвещения», которая, в свою очередь, обращается к самому известному эпизоду «Одиссеи». И никто не оспаривает права комментатора уделить основное внимание возвращению героя домой и его семье, а не рассказам о приключениях. Но не странно ли, что женщина как «представительница природы» становится первым «ребусом», встречающимся в экскурсе об Одиссее? Даже если подавление желаний, о котором Адорно ведет речь на протяжении всего фрагмента, посвященного Кирке, играет важную роль в том, как «архетипичный бюргер» связывает самого себя, – не замешана ли здесь слишком явно и личная история Адорно?

Характерной чертой Адорно была влюбчивость, и в культурной среде эмигрантов, оказавшихся в Калифорнии, его ждала череда тяжелых эротических переживаний. Весной 1943 года ему пришлось отходить от несчастливого романа с актрисой и сценаристкой Рене Нелль. В переписке с родителями он демонстрировал бодрость духа: «Жизнь продолжается, хотя я совсем не умею отрекаться (работа на тему Гомера – как раз критика отречения)»[536]. Но в результате, после «женщины» в качестве ребуса, брак с его двусмысленностью служит важным этапом на пути к определению истинности «Одиссеи». «Да, брак – одна из основ мифа, лежащего у истоков цивилизации. Но его мифологическая жесткость и прочность выпирает из мифа, как маленький архипелаг в бескрайнем море», – пишет Адорно. Возможно, он осознавал излишек своего личного вклада в этом месте. В опубликованной версии следующая глава, которая ведет читателя в ад, начинается будто с чистого листа.

А вот в более ранней редакции метафора брака как архипелага напрямую ведет к констелляции истины «Одиссеи». После демонстрации краха констелляции во вступительном эссе с его экскурсом об Одиссее изначальная структура метода Адорно снова заработала в полную силу[537].